даже сам Иоганн Себастьян Бах, возможно, не сделал бы этого.
И все-таки они, пожалуй, правы. Наиболее точным может быть именно свидетельство. Наиболее объективное расположение фактов в правильной временной последовательности — так мне и было сказано.
Вертикальное или горизонтальное расположение фактов? А время — историческое? — спрашиваю я с надеждой, что они возмутятся и сочтут, что я еще не созрела для подобного задания. С минуту раздумываю над своим вопросом, который, как ни странно, не кажется им бессмысленным. Они утвердительно кивают. Но что означает их согласие, выраженное бессловесным кивком? За это свидетельство я одна буду в ответе. Возможно, Эма, а возможно, и время. Время. Расплывчатое понятие. Спокон веку, всегда, было то или иное время. Допускаю, что эти уклончивые рассуждения вредны, они бы затуманили прозрачность свидетельства, сделали бы его нечетким и тем самым недостоверным. Мое свидетельство призвано стать почти что детальным анамнезом сердца, пораженного чумой, коричневой чумой. Болезнью инфекционной, с летальным исходом.
Итак, Эма.
Оставляю в стороне ее детство. Оно было блаженно-нормальным и потому для взрослого наблюдателя и рассказчика почти что скучным. Однако для ребенка чудесным, а для родителей, как уж повелось, утомительным. Мои наблюдения за развитием Эмы относятся к той поре, которая подготавливает молодых людей к жизни, но при этом расставляет для них тысячи ловушек, плетет интриги самые низкие. Эма училась в знаменитой женской гимназии имени Элишки Красногорской, училась успешно, с охотой. Аттестат получила в 1936 году, когда мир был охвачен паникой, вызванной событиями в Испании. Люди в Праге о них также узнали и расценивали с разных точек зрения. Смотря по тому, какие газеты выписывали. Боюсь, что Эма в ту пору больше интересовалась модами, всякими пересудами и выпускными экзаменами, нежели той грозной реальностью, о которой могла прочитать на любом пражском мосту или стене, а именно: «Кто сражается в Мадриде, тот борется за Прагу».
Итак, еще раз — Эма.
Сумерки пражского раннего лета. Думается, это случилось в первой половине июня, поскольку магия каштанов уже отошла в прошлое и метелки сирени печально бурели. Начиналось торжество ландышей и первых, целомудренных роз. Несомненно, это было начало июня, время в Праге особенно опасное, так как…
На углу перед кафе «Славия», под часами, на выложенным гранитом тротуаре, над которым лихо дыбятся кони Шнирховой колесницы, в те времена молодые люди охотно назначали свидания. Для вящей определенности необходимо заметить, что преимущественно это была молодежь со склонностью к изящным искусствам и науке — во всяком случае, так казалось тогда, да и теперь, почти полвека спустя. С пяти вечера в любой день и любое время года там всегда околачивалось немало юношей и молодых мужчин — любопытно, куда в те годы подевались люди зрелые и пожилые? — хватало там и нервических девиц.
Итак, в тот день — он не был воскресным, — ровно в восемь часов на «углу сердец» появилась Эма (глаза зеленые, волосы цвета красного дерева, особая примета — мечта), героиня моего свидетельства. Нет, слово «героиня» неуместно. Оно, пожалуй, не подходит для свидетельства, скорее годится для драмы или романа. Впрочем, драма здесь вполне допустима. Итак, назову Эму прекрасным словом «героиня», хотя для того дня этот термин неточен и, стало быть, неподходящ. Все это случилось позднее, много позднее…
А в тот день было так: точно в восемь часов теплого вечера идет моя пока еще негероиня по Национальному проспекту. Сколько мужчин и женщин оглядываются ей вслед! И чему удивляться? Она изящна, потому что играет в теннис, плавает, катается на лыжах. Нет, дорогие читательницы, вы ошибаетесь в своем ожидании, здесь ничто не сулит вам желанного избавления от мытья посуды или проверки школьного дневника, с непременным замечанием учительницы-мучительницы. Ничего похожего, хотя достаточно было самой малости, какого-то получасового опоздания на это свидание, и могла бы получиться сахариновая история, некая success story [8].
Я не уверена, допустимо ли здесь рассуждение о том — пусть оно даже изрядно затаскано, — кто в чьих руках: человек ли в руках судьбы, или судьба в руках человека. Эма пока еще девственна душой и телом. Это ее первые шаги в жизнь, вернее, в недетство. Такое выражение представляется мне более точным и убедительным, чем обычное слово «зрелость», так как правильней пока говорить не о зрелости, а лишь о взрослении. Ведь если бы Эма… Впрочем, строгие формулы служителей науки напрочь отметают использование сослагательного наклонения, стало быть — никаких «если бы».
Эма невероятно грациозной походкой подошла в условленный час к условленному месту, и произошло это в начале июня, когда дни уже достаточно долгие, а стало быть, волшебный свет по-рубенсовски розового заката мог озарить малостранские чудеса и с не меньшим вдохновением колдовать на таком же чуде — на девичьей коже.
Молодой человек, ожидавший Эму, не был ее любовью, не был даже ее любовником. Тогда царили более строгие нравы. Отношения их складывались довольно невыразительно. Зная друг друга по концертам и балам, они уже почти год встречались под знаком дружбы. Молодой человек, естественно, любил Эму, она это знала, однако именно этот факт, эта чрезмерная преданность чувств вызывала у Эмы неприязнь к нему. Тем не менее она пришла на свидание с трепетным волнением, вызванным не только лирическим вечером, что заставляет оттаивать и зачерствелые души, но и целью и надеждами, которые она связывала с этой встречей.
Эма надела новый чесучовый костюм и табачно-коричневую шелковую блузку. Туфли, перчатки и сумка были зеленой замши, а широкополая шляпа из натуральной желтоватой соломки. Такие шляпки тогда назывались «флорентин». На лацкане пиджака была старинная золотая брошь, инкрустированная зелено-фиолетовой эмалью и двумя бриллиантиками. Продуманный, впечатляющий наряд девушки удачно дополнял смешной бидермейеровский букетик ярко-пестрых анютиных глазок. Конечно, молодой человек задал себе труд, прежде чем придумал именно такой букетик. Впрочем, единственно этот букетик и произвел на Эму приятное впечатление. С небрежностью, присущей молодым, пользующимся успехом девушкам, она обошла вниманием преданное сияние глаз молодого человека и спросила по тогдашнему времени до неприличия просто: «Пойдем?»
Они направились к набережной. Пренебрегая концертом шумного военного оркестра, искусно угощавшего бравурной оперной окрошкой горожан, что отдыхали под тенистыми каштанами ресторана на Славянском острове, издавна называемом «Жофин», они полюбовались лодками, в которых сидели влюбленные или рыбаки, поглядели на мрачные тучи, драматично нависшие над шпилями св. Вита, и медленно, как и положено на прогулке в летних сумерках, побрели к зданию кафе «Манес».
В свое время вокруг этого архитектурного эксперимента велись бурные споры. Некогда здесь была
