class="p1">– А ты с ним целовалась? – отваживаюсь я спросить уже на последних нотах песни.
– Почти, – отвечает она, закатив глаза.
– Он тебя трогал?..
Но тут знакомая матери песня заканчивается, и она бросает подпевать. Мне, конечно, ужасно любопытно, совсем как тощей Шибетте, но больше я ни о чём не спрашиваю. Лилиана, косясь на дверь, расстёгивает пару пуговиц на блузке, так я вижу её пупок, чуть приоткрытый, будто маленький рот.
– Я тебе журналов про кино принесла, – говорит она и, сунув мне перевязанный ленточкой свёрток, спешит снова застегнуться.
Заслышав шаги, я судорожно вскакиваю и прячу журналы под одеяло.
– Подол готов. Аккуратней надо, а то уж третий раз по шву разошедшееся приносишь, – ворчит мать, протягивая Лилиане юбку. – Коли в семью двое деньги несут, дети балованными растут.
– Спасибо, донна Амалия, – вздыхает та, направляясь к двери. – Сколько я Вам должна?
– Это я матери твоей скажу. Сопливым девчонкам в руки деньги давать – добра не жди.
Лилиана, чмокнув меня в щеку, уходит. Я долго гляжу из окна вслед её одинокой фигурке, удаляющейся в сторону шоссе. Теперь только бы дождаться вечера, когда все лягут спать, чтобы, развязав ленточку, достать журналы с фотографиями и снова начать срисовывать лица любимых актёров, каждого – в свой тайный альбом. Как-то я срисовала и свой портрет, снятый Лилианой, будто тоже была знаменитой актрисой. Поместила его в альбом «Несчастные брюнетки»: ведь в моё сердце любовь постучаться ещё не успела.
– Об этой девчонке каких только гадостей не говорят, – ворчит мать, присаживаясь рядом со мной на кровать, туда, где совсем недавно сидела Лилиана. – А только чихала я на эти пересуды, вольно́ им языками молоть! Неужто она виновата, что папаша-коммунист жену работать отправляет? Бедняжка сама страдает! Бывает, конечно, заносится, тут не отнять, но душа у неё добрая. Думаешь, я не понимаю, что подол не подшитый – только повод тебя навестить? Привязалась, выходит.
Я от неё никогда ещё подобного не слышала: обычно люди вызывают у моей матери либо жалость, либо страх. Она поправляет покрывало, и у меня на мгновение замирает сердце: вдруг заметит небольшую выпуклость там, где лежат журналы? Но ей будто и дела нет, мысли другим заняты:
– Она ж, в сущности, хорошая дочь, подруга-то твоя, – а сама меня к себе прижимает. И долго-долго не отстраняется – кажется, бесконечно.
Я чувствую её запах, такой знакомый и внезапно такой сладкий, и вспоминаю, как в детстве поверяла ей все свои радости и горести. Вижу руку, лежащую у неё на колене и так похожую на мою. Втискиваюсь в ложбинку между плечом и щекой, закрываю глаза. Из одного теста слеплены, приходит мне на ум, и в памяти сразу всплывает, как мы с ней замешиваем муку с водой, и эта смесь соединяет наши руки в единую липкую массу.
– Ты ведь тоже хорошая дочь, – шепчет она.
И я в тот же миг ею становлюсь.
– Знаешь, я тут вот что подумала... – в голосе матери вдруг проскальзывает фальшивая нотка, дыхание меняет ритм, а шею будто сводит судорогой, и мне приходится спешно покинуть уютную норку, которую я в ней отыскала. – Я вот что подумала: может, и на свадьбу твою её пригласим? Что скажешь, Оли?
27.
Она успела меня сговорить. За совершенно незнакомого человека.
– Весьма достойный юноша. И очень симпатичный, кстати, – довольная, будто мы в той праздничной лотерее первый приз выиграли, она приносит из уборной гребешок и, встав за спиной, распускает мне волосы, волной падающие на плечи.
– Да откуда он вообще взялся? Где ты его откопала? – спрашиваю я, представляя, как она перерывает все прилавки на рынке в поисках желаемого.
– Нет-нет, я ни при чём... Это Шибетта, с которой у меня, на твоё счастье, давняя дружба, тебе достойную партию подыскала.
– Хочешь сказать, синьора Шибетта, у которой две дочери на выданье, решила подыскать мне мужа?
Мать, будто не слыша, начинает меня, как кобылу скребницей, вычёсывать:
– Его Франко зовут: красивое имя, правда? В столице живёт, потомственный дворянин...
Вот и тебе маркиз, думаю я с не меньшим изумлением, чем в детстве, обнаружив на месте героя, явившегося забрать меня к лучшей жизни, лишь стопку белёных тряпиц.
– Так ведь я его даже не видела! – я вдруг вспоминаю, как отвернулась возмущённая Тиндара.
– Всему своё время! На той неделе он к нам приедет, с отцом твоим поговорит, все детали обсудит.
Зубцы гребешка ласково бороздят мою голову. Всякий раз, когда они натыкаются на узелок, я чувствую резкую боль, но вскоре она отпускает, и снова начинается ласка. Вот и мать такая: сперва укусит, потом приласкает.
– А если он мне не понравится? – сгорая от смущения, спрашиваю я.
– Понравится, не понравится... Со временем всё придёт, – и, выдернув очередной узелок, добавляет чуть громче: – Весьма милый молодой человек, если верить Шибетте... – тут она ненадолго замирает, словно охваченная внезапным сомнением. – Да только ведь удачный брак не от этого зависит. Я, к примеру, сама видишь... – потом, не закончив фразы, кладёт гребешок на тумбочку и, разделив волосы на три пряди, начинает заплетать косу. – Ты сейчас очень уязвима, доченька. Отказала тому, кто рано или поздно заставит нас за это дорого заплатить, это и дон Иньяцио мне подтвердил. Говорит, Патерно – человек упорный, если чего захочет, возьмёт непременно. Так что придётся нам всё как можно скорее устроить, ради твоего и всеобщего блага.
Но ведь я же ничего не сделала, хочется мне сказать. Не ответила ни да, ни нет. С одной стороны стойки с пирожными моё тело пожирали его глаза, с другой – бесстрастный взгляд отца.
Мать тянет с такой силой, будто вместо волос у меня верёвки, и коса понемногу начинает давить мне на плечи.
– Шибетта говорит, его отец деньги в рост даёт. Прав был Козимино. А вдова Рандаццо подтвердила: не своей волей он сюда, в Марторану, вернулся, а по вине крови своей горячей, чтобы от мести ревнивого мужа спастись. Такому человеку не стоит прилюдно перечить, коли хочешь потом жить спокойно. Удачным браком ты из большой беды себя вытащишь.
Коса наконец заплетена. Мать, удерживая её двумя пальцами, другой рукой роется в кармане халата. Потом достаёт бархатную алую ленточку, завязывает и, перебросив мне через плечо, отходит
