А тут звёздочка засветила. И кто? Это какой же надо быть невезучей, чтобы именно – Соснин. Жизнь из колеи выбил… Ты-то даже фамилию не меняла, а меня под церковные книги в Вязьме легендировали. Вот и стала Пашневой. Хорошо, имя сохранилось – это уж наши умельцы постарались, подправили пару буковок в книжных записях.
– А я-то имя сменила.
– Да брось ты! У тебя прозвище, вроде псевдонима, по документам осталась Гульнарой. А я… – Полину прорвало. – Глашка, ну как я могу ему объяснить, что я не Пашнева, а Дубовская? Что не деревенская, а московского пошиба да из профессорской семьи? У мамы звание… Что театром давно увлекаюсь. Мы с Димой как-то общались с моим старым-старым театральным знакомым, – так этот человек фамилии-то моей «девичьей» не знает. Полина и Полина. На душе ад кромешный. Влипла я, Глашка, влипла! Не знаю, как быть, как жить. Выхода не вижу. Разливы чувств весенние, а впереди что?
– А если всё-таки…
Полина поняла и прервала сразу:
– Думала я об этом, думала. Открыться, что знаю Суховея, и значит, работаю на Винтропа. Тогда мы с ним вроде как заодно. Но так можно жить только с чужим, нелюбимым и временным. А мне счастья хочется, Глашка! Ну как в своей семье нелегалом быть? Как тут рука в руку держаться? Невозможно! А дети пойдут?.. Неустранимо всё это… Нет, это мёртвый тупик. Идти в никуда? Сама знаешь: не приучена.
Налила себе ещё половину рюмки. И вдруг – в слёзы.
– А душа-то уюта просит. Иной раз приеду вечером домой, он позвонит, переговорим по-свойски, а потом я – пластом на тахту и реву белугой. А в другой раз – в жар бросает, сама не своя. Как пишут поэты, слёзы разлуки, трепет свиданий. Я все варианты перебрала. И так и сяк, и так и этак. Вроде решила рожать безотцовщину, зато от любимого человека. Он для меня теперь не встречный-поперечный. Но сейчас-то не время! Сейчас-то я не могу с задания в личную жизнь соскочить. Только-только начала врастать в агентуру влияния и кожей ощущаю, что винтропы меня к чему-то интересному готовят. Неспроста им срочно понадобилась женщина. Как тут рожать? Вот и получается ни то ни сё, ни тпру ни ну. Вся в растеряшках. Голый постельный расчёт. А на сердце такая щемь… Мой земной рай за глухим забором.
Теперь налила себе половину Глаша.
– В Вильнюсе-то я его несколько раз видела. Парень, конечно, видный, в самой поре. В общении приятный, как Валя говорит, галантерейный. Поль, а что он сам-то о себе рассказывает? Как представляется? Кем? Много о себе мнит?
– У него-то вроде душа нараспашку, весь наружу. Всё сказал, как есть, кроме Винтропа. В Вильнюсе у шпротников просто жил-поживал, отдыхал от прежней горячки. Приобрёл там хорошего друга, который сейчас живёт в Москве, – это про Валентина. Но фамилию не назвал. Да! Говорит, что недавно лихо подзаработал на журналистском заказе. Но я-то об этом знала.
– Как же! Помню, помню, Валя тебя о компромате на банкира просвещал, чтобы на всякий случай была в курсе. А сейчас-то он чем занимается? Что говорит?
– Свободный журналист, вольная птица. Правда, вчера вечером по телефону сказал, что получил весьма престижное предложение, – мол, должность солидную предлагают, крутую. Хочет увидеться, рассказать, твердит, будто мой совет ему нужен, без меня, божится, решение не примет. Похоже, что-то серьёзное.
Глаша уже знала от мужа, о чём идёт речь, однако в данном случае дело касалось сугубо служебных дел, которыми незачем делиться даже со своими. Прикинулась наивной:
– Да, это что-то новенькое.
– Валентин, наверное, узнает. А мне, прежде чем с Димкой увидеться, надо с твоим этот вопрос обговорить… – Горячо воскликнула: – Господи, что же это деется! Какая уж тут любовь, если каждое слово должна согласовывать? Что за любовь под ярмом рассудка?.. Глашка, у меня эмоциональный ресурс на исходе.
У Глаши вдруг слёзы покатились из глаз, она по-детски утёрлась тыльной стороной ладони.
– Ты чего?
– Тебя-я жалко. Что за жизнь собачья? Любить нельзя-я…
Полина тоже заплакала. Женщины обнялись, вздрагивая и подвывая от тихих рыданий, хлюпая носами. На несколько минут застыли в объятиях, положив головы на плечи друг другу.
Женская пьянка на двоих совсем другая, чем у мужчин. Мужики предвкушают удовольствие от тарабарщины с другом и после выпивки становятся навеселе. Бабы, наоборот, на пару садятся за бутылку, чтобы излить душу, бедой-горем поделиться с близкой подругой, и кончается застолье чаще всего слезами. Мужики пьют с женщинами и за женщин, а бабы только за своё, бабье, и не дай Бог появиться в такой момент мужику, всю обедню испортит.
«Какое же счастье, что нет Валентина и можно выть вот так, не стесняясь, облегчая душу, – думала Полина. – Для того ведь и примчалась, чтобы исповедаться».
– Погоди, Полина, – вдруг отстранилась Глаша. – Я так и не уразумела, как тебе Соснин-то подвернулся?
– Да как же! Мы с ним в прошлом году в Поворотихе пересеклись, перед пожаром. Я туда с Кушаком ездила, для прикрытия. В тот раз и твоего Валентина мельком видела, он Кушака наставлял.
– А-а! – воскликнула Глаша. – Это ведь я Вальку в Поворотиху погнала. Там Подлевский злодейство затевал, хотел заживо сжечь Веру Богодухову с грудным ребёнком. А Соснин-то и предупредил о страшном замысле.
– Богодухова… Кто такая?
– Потом как-нить расскажу, она не из наших. А Соснин… Точно! Без его подсказки мы бы с Валентином Подлевского прозевали. Святое дело Соснин сделал. Кушак-то в Поворотихе неспроста объявился, – чтобы Богодуховых предупредить. А ты там с Сосниным познакомилась – так?
– Случайно и мимоходом, хотя от Кушака знала, кто он такой. Потому и телефончик дала, на перспективу. Но как мужик он на меня тогда впечатления не произвёл. Забыла. И вдруг через год звонит – я вам с Валентином об этом рассказывала. А уж когда встречаться начали, тут я и поплыла. Совсем другим он оказался, чем в Поворотихе. Говорит, и я совсем другая была.
– Господи, как в жизни всё случается-переплетается! Что же делать-то, Поля? Ты скажи, кстати, Валентину про наш разговор сказывать или мы сами разберёмся? Дело-то серьёзней некуда.
– Нет, Глаша, приехала я к тебе душу облегчить, выплакаться. А разбираться буду сама. Ты мне сказала как раз то, о чём я сама думаю. Выхода нет, и ты права. Я крестилась в возрасте по чину «Аще не крещён есть» и надеяться мне остаётся только на Господа Бога, без воли Коего ничего у меня с Димкой не сложится. Да, надо оставить всё
