как-то решается, то, как только появляется третье тело, всё становится гораздо сложнее.
В преддверии зачётной сессии в библиотеке участились разговоры про академ, но теперь они не казались мне шуткой. Мне не на что было надеяться, нечего было себе обещать. Я была путником в пустыне в том мире, где не существует колодцев*. Я просто должна была закрыть сессию, но я больше не могла ничего учить. Я читала доказательства теорем, и они были лишь символами, лишёнными смысла, логики и причинно-следственных связей. Я смотрела и понимала, что, чисто теоретически, это цельные, связные доказательства, но видела я лишь набор букв. Я не могла думать ни о чём другом, кроме как о том, что хочу лечь и лежать.
Я хотела сказать кому-нибудь, что больше не могу учить, но я не знала, кому это сказать, так чтобы от этого стало легче. Я приходила и говорила: "Ян! Что мне делать? Я больше не могу учить!", а Ян мне отвечал: "Милана, дорогая, а кто может? Всем так же плохо, как и тебе. Ну, может только Олегу не плохо", я говорила дальше: "Ян, давай уйдём в академ! Я больше не могу", а Ян качал головой: "Всего чуть-чуть осталось потерпеть. Так надо. Мы должны". И я шла в свою комнату, открывала учебники, конспекты, и продолжала учить.
На квантмехе было два экзаменатора: Сергей и какой-то старый выживший из ума профессор. Недолго думая, я пошла ко второму. Когда он спросил, буду ли я решать задачи на «отлично», я ответила, что нет, не хочу. Он поставил мне «хорошо 7» и на этом всё закончилось.
Помню, как в день перед каким-то экзаменом мне было лень идти в магазин, а дома осталось только старое затвердевшее печенье, и я ела это печенье, а потом сдавала экзамен с ужасной болью в желудке.
Больше ничего не помню.
– Привет, мам, – я стояла на пороге с цветами. Она сильно испугалась. Я решила сделать ей сюрприз и не сказала заранее, что приеду.
Я хотела увидеть дом таким, какой он есть – не вылизанный до моего приезда, без приготовленных салатов и холодного каркаде. Я хотела узнать, как она живёт каждый день в этом доме теперь. На шкафах стояла пара моих фотографий, где я совсем мелкая, и где я школьница. Сейчас я выгляжу уже совершенно по-другому. Я провела пальцем по тонкому слою пыли на собственном носу. Кажется, за несколько лет эта горбинка стала ещё более смелой, несомненно добавляя уникальности и остроты моему лицу. Да, раньше оно было каким-то более мягким, наивным, детским.
Холодильник был почти пустой, везде было очень чисто. Интересно, когда у меня будет своя квартира, я тоже буду так хорошо поддерживать чистоту? Вряд ли. Я очень брезгливая. В детстве я закрывала глаза, когда мама делала уборку. В общежитии это в какой-то степени прошло, но не полностью. Ведь я так ни разу и не смогла заставить себя помыть полы в нашей комнате, это всегда делала Тая. Зато я смогла преодолеть страх мытья посуды – это было не так уж сложно, просто потому что смотреть на грязную посуду было еще более отвратительно.
На подоконниках цвели большие кактусы разных видов, а в комнате росло авокадо и апельсиновое дерево. На стене висел всё тот же ковёр, в углу стоял всё тот же диван. Но было как-то пусто.
Мои детские тетради с чертежами и рисунками по геометрии, решениями олимпиадных задач по теории игр, кучей лежали в шкафу. Любимая игрушка, с которой я спала в детстве, стояла, как экспонат, за стеклом старого серванта. Я сначала, было, решила забрать её к себе, но потом поняла: этот крестраж моего детства уже давно принадлежит вовсе не мне.
Мать постарела. Её состарило не время – я, потому что меня не было, а когда я ушла, то на моё место пришли бесконечные упрёки со стороны знакомых, что дочь она вырастила неправильно, что негоже девушке быть умной, и уж тем более показывать это на людях. В пример шли бесконечные шлюховатые дочки знакомых: одна уже второй раз замуж вышла, другая вышла, развелась, и теперь одна с ребёнком сидит – вот это я понимаю жизнь.
Никому не были нужны ни мои желания, ни мечты, ни амбиции, ни счастье, ни несчастье. Ну что это за жизнь-то такая, если о тебе даже сплетен нельзя рассказать? Что же ты, святая, что на тебе грязи никакой нет?
Все родственники, кроме матери, разговаривали со мной сквозь зубы. Мне было абсолютно плевать. Я делала вид, что их просто не существует. Мы все знали, что я приехала просто, потому что так надо. Пропуская мимо ушей давно позабытые имена и истории с ними связанные, я задумчиво вглядывалась в занавешенное выцветшей и протёртой простынью окно, через которое сквозь тонкую ткань отчаянно пробивалось палящее степное солнце июля. Выжигая всё на своём пути, превращая в солому целые поля, оно заставляло воздух над размякшим асфальтом трястись в благоговейном ужасе перед своей разрушительной силой. Улицы днём были абсолютно пустыми – в это время город спал, и в воздухе витала тишина, в которой не было даже скрежета саранчи.
Наверное, тогда я впервые в жизни действительно говорила с матерью. Я заново увидела её как человека, поняла, что всё осуждение, направленное на меня, она приняла на себя. Но мне нечего было дать взамен. Я пришла с пустыми руками. Да, мне часто трудно поддержать диалог, потому что я живу совершенно в другом мире, и в этом мире абсолютно другие люди. Там свои обычаи и нормы поведения, свой уровень допустимого, свои интересы и другие повседневные разговоры. Когда-нибудь, когда у меня будут деньги, я смогу дать деньги, но я не смогу никогда дать человека, потому что я другая.
Она тоже была другой, и ей было тяжело среди родственников и знакомых, с которыми она осталась. Но она прожила так всю жизнь, и была слишком стара для перемен. Думаю, хоть они и досаждали ей порой так сильно, она всё же любила их. Я это понимаю.
Я буду скучать по большому окну на кухне, из которого открывается вид на весь город, буду скучать по вечернему стрёкоту цикад, который не услышать в северных широтах, я буду скучать по особому домашнему уюту, в котором чувствуется рука матери, и который я смогла понять, лишь повзрослев. Мне было жаль уезжать, но я ничего не
