ему ботинки с завязанными бантиком шнурками. Добавила модную рубашку и галстук. И представила, что среди манекенов на соседнем столе есть та, за которой он ухаживает.
Марго рисовала молча. Заполняла полотно желтыми цветами. Их названия не знаю, ни по-английски, ни по-шведски, но очень красивые. Марго словно изображала свое, личное поле желтых цветов – только она имела к нему доступ, только она могла его увидеть. Цветы так тесно жались друг к другу, что белого пространства на листе почти не оставалось. Они как будто сами излучали свет – такие были яркие.
Больница Святого Джеймса,
Глазго, 11 мая 1953 года
Марго Докерти 22 года
Он родился таким пухленьким, что вся одежда, которую мы взяли с собой в родильный дом, оказалась ему мала. Моя мама связала ему целый гардероб. Особенно ей нравился комбинезончик (“На что ребенку летом шерстяной комбинезон?” – спросил Джонни, когда мы остались наедине), но натянуть на него мы смогли только желтую шапочку, да и та недолго продержалась на голове – съехала на макушку и в конце концов соскочила.
Джонни одолжил у своего начальника мистера Даттона на день фотоаппарат. Они в стекольной мастерской делали фотографии всех своих изделий и вешали на стену, чтобы клиенты могли ознакомиться с образцами работ. Так проще завоевать доверие, объяснил Джонни. Фотоаппарат – коробка с цифрами и колесиками, которые Джонни пообещал мистеру Даттону не трогать, был уж очень увесист для своих размеров.
– Улыбнись, – сказал Джонни.
И я улыбалась. Держа на руках человека, которого мы произвели на свет. Завернутого в одеяло, в одном только подгузнике и желтой шапочке.
Мы дали ему двойное имя – Дэвид Георг – в честь отца Джонни и в честь короля, умершего за год до этого. Людей, достойных подражания, думали мы тогда. У меня было время поразмыслить, и теперь я задаюсь вопросом, не слишком ли много потрясений заключалось в этих именах – судьбы их обладателей, уже мертвых, так тесно переплетались с войной. Отец Джонни Дэвид погиб в 1941-м – погиб, сражаясь за короля Георга.
Дэйви было часа три от роду, когда в родильный дом пришла моя мама с букетом желтых гвоздик.
– Апрель с дождями, а май с цветами, – она поцеловала меня в щеку, и сжатые между нами цветы, испустив легкую сладость, блеснули как солнце.
Отец с ней не пришел. Он в это время находился на добровольном лечении в клинике для контуженых солдат. Писал нам время от времени, и я, не обнаружив в последнем письме намека на то, что он вскоре собирается вернуться, к стыду своему, испытала облегчение.
– Улыбнитесь, – опять сказал Джонни, и мама обняла меня одной рукой.
Я взглянула на спящего Дэйви, до сих пор видевшего сны. И ощутила небесную любовь к этому маленькому розовому существу. Какую ощущала и к маме, уже прошедшей через это все, и по большей части – в одиночестве.
– Теперь ты, – мама уступила Джонни место у моей кровати.
Я отдала ему младенца, и Джонни взял его с опаской, как брал за острые края стекло, вставляя в раму. А потом мы улыбнулись.
– Сделаю еще снимок, на всякий случай, – сказала мама.
На этом снимке были только мы с Дэйви. Я натянула желтую вязаную шапочку на голову сыну. Моему мальчику. Я все еще не могла привыкнуть к мысли, что он мой, что мы произвели его на свет. Улыбаясь черной коробке фотоаппарата в неопытных маминых руках, я видела краем глаза, что желтая шапочка Дэйви поднимается все выше и выше. Она соскочила сразу после вспышки.
Но фото я смеюсь, а глаза Дэйви, видно, напуганного вспышками, впервые открыты.
Этот снимок до сих пор у меня в сумочке.
Первый и единственный поцелуй Ленни Петтерсон
Перед нами на столе в Розовой комнате лежала репродукция “Поцелуя” Климта. Где-то я ее уже видела – может, в школе, – но теперь впервые видела по-настоящему. Репродукция была напечатана на матовой бумаге, но теплые золотые краски как будто светились. Пиппа рассказала нам, что первые работы Климта вызвали большой скандал, а эту, напротив, приняли очень хорошо. На ней мы видим обнявшихся влюбленных, добавила она.
Но я с этим категорически не согласна и не могу поверить, что никто не видит одного. Женщина на картине мертва.
Цветы в волосах, глаза закрыты, лицо безучастно, хотя мужчина целует ее и привлекает к себе. Растения оплетают ее лодыжки и тянут к цветам земли, где теперь ей место. Земля требует отдать эту женщину, похоронить, а мужчина ни за что не хочет ее отпускать. Его поцелуй – это желание. Оживить ее, вернуть себе и любить.
Итак, размышляя о поцелуях, я принялась рисовать – фломастерами, очень уж заманчиво они выглядывали из стакана, – и рассказывать Марго историю.
Средняя школа Эбби-Филд, Глазго, 2011 год
Ленни Петтерсон 14 лет
Наш преподаватель английской литературы однажды на выпускном вечере поцеловал ученицу – так гласила школьная легенда.
Я относилась к этим слухам скептически, ведь в соседней школе, например, рассказывали, что один учитель биологии занимался сексом с ученицей в кладовке для учебного инвентаря. На виду у учебного скелета. Эту картинку я никак не могла выбросить из головы – любовники страстно резвятся, а сверху, потрясенно улыбаясь впадиной рта, на них взирает скелет.
Если кое-какие подозрения насчет учителя литературы у меня все-таки были, они моментально усилились, после того как однажды посреди урока, посвященного “Ромео и Джульетте”, он, присев на край парты, которую занимали мы с какой-то незнакомой девочкой, с фальшивой непринужденностью обратился к классу:
– Как понять, можно поцеловать кого-то или нет? Вопрос был встречен озадаченным молчанием.
– Как понять, можно поцеловать кого-то или нет? – спрашивал он потом весь год, словно обижался, что тот давний поцелуй сочли неуместным.
Он спрашивал, и у меня каждый раз горели щеки. Отчасти потому, что я уже начинала думать, а не правдивы ли слухи, но прежде всего потому, что не знала ответа. Я никого еще не целовала.
Наверное, все как-то представляют себе заранее свой первый поцелуй. Я почему-то всегда думала, что впервые поцелуюсь под деревом с мальчиком, чьи внешность и лицо не имели особого значения. А вот дерево было зеленое и пышное, трава – влажная, росистая, и я стояла босая.
Но так живо все себе представляя, воплотить этот замысел я не пыталась – по пышным паркам не бродила, не искала, с кем бы поцеловаться.
Поэтому и не удивилась, что мой первый (и единственный)
