стол, когда хотела произвести впечатление. Я этих чашек опасалась, поскольку их появление всегда было связано с визитами врачей, противных “тетушек”, не имевших с нами биологического родства, и моей нелюбимой бабушки, которая, оставив попытки разглядеть своего сына в моем отце, переехала обратно к себе – в дом у моря.
Мама пила чай маленькими глотками, а меня захлестывало чувство вины. Вот как я с ней поступаю. Оставляю ее одну, вернее, наедине с отцом. Но так все и делают. Встречаются с кем-то, женятся и выходят замуж. Нас так учили. Мы с Джонни к тому времени давно уже встречались. И когда сидели в тот день с мамой за столом, Кристабель почти год как была замужем и жила в Австралии с солдатом, которому отдавила ноги на танцах. То есть во Франции ее будущий муж не погиб. Или, на худой конец, она забрала чужого.
– А может, нам после свадьбы поселиться здесь? – спросила я маму.
Но и это не помогло.
– Нет, котенок. – Она похлопала меня по руке, и изумруд замерцал. – Мужу и жене нужен собственный дом.
Я кивнула, понимая, что теперь уже на улыбку можно не надеяться.
Мама хотела отнести чайный поднос к раковине, привстала, и тут скрип пятой ступеньки возвестил, что среди нас появился четвертый.
Мама остановилась, глянула в сторону коридора и села обратно. Джонни стиснул мою коленку.
В кухню вошел, еле ноги волоча, мой отец в одних только перепачканных пижамных штанах в полоску – живот его свисал поверх резинки.
– Марго выходит замуж, – сказала мама, посмотрев на отца и попытавшись поймать его взгляд, но обнаружила, что ловить нечего.
Он достал из раковины немытый стакан, налил туда воды. И ответил:
– Я знаю.
– Знаешь?
– Этот парень просил ее руки, – отец махнул рукой в сторону Джонни, но к нам не повернулся.
Мама посмотрела на нас и слабо улыбнулась:
– Ну конечно. Как мило, что ты просил ее руки. По обычаю. Я и не подумала.
Я читала, что отсутствующий взгляд – один из признаков так называемой боевой психической травмы. Отец мог часами сидеть, вглядываясь во что-нибудь. Так было и в тот день. Он вглядывался в сад – клочок бурой земли, где стояло прежде наше убежище. Где мы с мамой и моей нелюбимой бабушкой сидели когда-то в ожидании смерти или рассвета.
Я смотрела на отца, стоявшего у окна кухни, и дивилась: у этого человека, чью пижаму нам не разрешалось стирать, человека, неделями не выходившего из дому и спавшего на диване с тех пор, как в окно влетела граната, будущему мужу полагалось просить моей руки. И теперь на этой руке было кольцо.
Отец Артур сидел за столом и в полной тишине ел сэндвич с яйцом и кресс-салатом. – Сначала корку едите? – спросила я.
– Господи!
Отец Артур дернулся от неожиданности вместе со стулом, и кусочек корки, съеденной вне очереди, застрял у него в горле.
– Ленни! – прохрипел он, багровея.
Закашлялся, согнулся, свесив голову между коленей.
– Побегу за сестрой! – крикнула я.
И уже была в дверях кабинета, когда отец Артур выдавил:
– Не надо, все хорошо.
По-прежнему тяжело дыша, он открутил крышку красного термоса и налил себе чаю.
– Простите меня.
Отец Артур махнул рукой – заходи, мол, обратно, – будто ничего и не случилось.
Он понемножку пил чай, вытирая выступившие на глазах слезы, а я тем временем осматривала кабинет. Два книжных шкафа из темного дерева с Библиями, сборниками псалмов, папками. Картина с измученным Иисусом на кресте в рамке за стеклом со следами клейкого ценника на уголке. Фото чернобелого пса и фото самого Артура в очень уж ярком джемпере и с другими людьми.
Окно в кабинете отца Артура было крошечное, на планках прикрытых жалюзи лежал слой пыли. Оттянув одну, я увидела парковку. Что-то тут не так. Не может же парковку быть видно и из кабинета в часовне, и из Розовой комнаты, и из палаты Марго. Когда я впервые здесь оказалась, парковка располагалась с одной стороны здания.
– Прочитал на днях, – сказал отец Артур, заметив, куда я смотрю, – что автомобилей в мире больше, чем людей.
– Вам бы надо жалюзи протереть.
Я вывела в пыли букву Л.
Отец Артур нерешительно надкусил сэндвич, и мне захотелось напугать его во второй раз, но я сдержалась.
Рядом с Л я вывела Е.
– Будь у Иисуса автомобиль, как думаете, он бы на нем разъезжал?
Отец Артур нахмурился и улыбнулся одновременно.
– Я к тому, что так ему проще было бы везде появляться.
– Я не…
– Странно, что Иисус не рассказал жителям Иерусалима об автомобилях – не предупредил их, что будет дальше. Мог бы дать им подсказку, которая привела бы к изобретению автомобиля. Ускорить это дело.
– А откуда ты знаешь, что не рассказал?
Я улыбнулась отцу Артуру, дав понять, что это хороший ответ.
Подождала, пока он снова заговорит, но теперь, когда его не собирались перебивать, отец Артур молчал. Я написала две Н на пыльном жалюзи.
– По правде говоря, Ленни, не могу представить Иисуса за рулем. Очень уж фантастично.
– Но когда он вернется, если вернется, разве не захочет ездить повсюду?
– Я…
– Хотя его ведь подвезут, если попросит. Иисусу никто не откажет.
Я вывела на жалюзи И и повернулась.
– А с другой стороны, вдруг люди не поймут, что это Иисус, потому что он переоденется в нищую старуху, и никто не поможет ему, ведь никто больше не подбирает автостопщиков, и он проторчит на Mi не один час? Весь замусолится и с этой своей бородой и всем остальным станет похожим на бродягу. Пойдет пешком, тут-то его и заберут в полицию – подумают, что наркоман. Захотят поместить в реабилитационный центр, а он им скажет: я, мол, Сын Божий. Но никто ему не поверит – с чего бы? И отправят его в какое-нибудь исправительное учреждение, а там куча народу, и каждый заявляет, что он Иисус, а где настоящий – никто не знает.
Отец Артур стер приставшую к уголку рта крошку.
– А зачем Иисус переоденется в нищую старуху?
– Чтобы посмотреть, на самом деле люди добры или так хорошо к нему относятся только потому, что он Иисус.
– И чтобы выяснить это, ему надо переодеться старухой?
– Да, и если они будут хорошими, он подарит им розу.
– Это не из “Красавицы и Чудовища” случайно?
– Вы же священник, вот вы и скажите.
Черч-стрит, Глазго, декабрь 1952 года
Марго
