вам, когда никого не будет рядом, говорили нам. Предложит конфету, котенка, игрушку, но скажет, что у него в фургоне есть еще. Он будет уговаривать вас пойти с ним, а потом посадит в свой фургон и увезет. Я не очень-то понимала, что он будет делать дальше, но, судя по всему, нечто такое, чего совсем не хотелось бы. Он попробует вас обмануть, говорили нам. Но не говорили: он проберется в ваш дом ночью, чтобы приготовить вам еду.
Я села на попу и съехала со ступеньки. Потом со следующей. Стукнули бутылки – это он открыл холодильник. Зашуршал пакет. С салатом, наверное. Я продолжала спускаться – еще ступенька, вторая, третья – именно так, как папа делать не велел, потому что ковер сбивается. Оказавшись внизу, я услышала, как тостер снова выстрелил, но на этот раз незнакомец нажал рычажок, и тосты опустились на место.
Я неслышно вошла в столовую, готовясь дать ему отпор, и мне не было страшно.
Но это оказалась она. В грязной белой футболке и бриджах. Моя мама. И тут мне стало страшно.
Вновь послышался лязг – мама поставила сковороду на конфорку и принялась разбивать туда яйца. Глаза у нее были другие. Как будто настоящие глаза ушли на каникулы, а вместо них остались заместители глаз, которым предстояло пока что производить впечатление зрячих. Из тостера поднималась змейка дыма. Запах горелого усиливался.
Я услышала шаги на лестнице – подошел отец в выцветших пижамных штанах, встал рядом. Положил руку мне на плечо, и теперь мы наблюдали за ней вдвоем. Он смотрел на нее как на человека, оказавшегося далеко-далеко в открытом океане и неспособного плыть. Он знал, что она тонет.
И тут взвыла пожарная сигнализация.
Мама подскочила, выронила деревянную ложку. Обернулась в поисках полотенца, чтобы разогнать дым, увидела нас и застыла.
На следующую ночь, услышав грохот, шипение и стук ножа, я запихала под дверь одеяло, чтобы ни запахи, ни звуки из кухни ко мне не проникали, но все равно лежала без сна.
Показавшееся вначале таким странным очень скоро стало обыденным для семьи Петтерсон. Вечером я лежала в постели, стараясь заснуть раньше, чем все начнется, потому что мама, если уж принялась, могла готовить часами.
Наутро всегда приходил отец, поднимал меня с постели, брал на руки, хоть я для этого была уже слишком взрослой, и нес вниз по лестнице – я вдыхала запах его лосьона после бритья и не противилась.
Стол всегда накрывался одинаково – белая скатерть, затем тарелки, непременно из одного сервиза, а на них веера ветчины и сыра, фрукты всех видов, сгруппированные по цветам, ломтики белого хлеба, вырезанные в форме сердечек, на керамическом блюде – выложенный ровными рядами поджаристый, хрустящий бекон. Омлет всегда был целым, кусочки яркого сладкого перца и лука лишь чуть-чуть выглядывали из-под его пышной корочки. Дальше шла большая сервировочная миска, полная каши, а за ней – три маленькие полосатые миски, составленные стопкой. Во главе стола – кувшины с кофе и соком, и по обеим его сторонам – карточки, на которых черными чернилами, каллиграфическим почерком написаны были наши имена.
Мы с отцом – он в элегантном костюме, я в пижаме – занимали свои места.
Отец выбирал: кусочек омлета, горсть винограда, изредка – холодный хрустящий бекон, а еще – миска каши и, может быть, тонкий ломтик сыра на хлебном сердечке. Я всегда повторяла за ним, даже если он всю неделю выбирал одно и то же, даже если мне его выбор не очень нравился. Мне нужен был ориентир, и отец им стал. Он знал это и всегда пил сок вместо кофе, чтоб я могла последовать его примеру.
Она не садилась с нами, ни разу. Оставалась в кухне. Летом стояла и пристально смотрела в окно над раковиной на наш садик. Зимой смотрела в темноту, на собственное лицо, отражавшееся в стекле. Я, помню, пробовала несколько раз позвать ее к нам и не узнавала ее взгляда, когда она вот так смотрела в окно. Учительница как-то обратила внимание на темные круги у меня под глазами, и я подумала, что наверняка болею тем же, чем и мама, – у нее при определенном освещении эти круги становились даже зеленоватыми. Омрачали ее красивые глаза. Я не сомневалась, что однажды вместе с ней окажусь на первом этаже задолго до рассвета и буду готовить стол к неизвестно какому торжеству для людей, которых все больше пугаю.
Порой отец, не зная, что я вижу, наблюдал за ней с таким же выражением лица, как и в то утро, самое первое. Будто хочет вытащить, спасти эту идущую ко дну душу, но она слишком далеко. Так он и поседел.
В конце концов ей пришлось обратиться к врачу. Может, она сама захотела, а может, ее заставили – дедушка с бабушкой или мой отец. Но вряд ли отец. Он не очень-то это умел. Однажды утром – мне тогда почти исполнилось шесть – мы, спустившись вниз, увидели голый стол – ни скатерти, ни завтрака на любой вкус. Пустой, если не считать мамы, которая сидела за ним, ссутулившись, уронив голову на руки. Ее темные волосы сливались с деревянной столешницей. Она умерла, подумала я и заплакала, но отец сказал: она просто спит. По его голосу я поняла, что это хорошо.
– Пойдем-ка, малыш… – Отец нашел мне хлопья и миску, и вот так – я сидела на кухонном столе, он стоял у окна – мы впервые нормально позавтракали.
– Ты уж прости маму, – попросил отец.
Я не знала, что ответить, и сказала:
– Ладно.
– Ей нездоровилось.
– А теперь ей лучше?
– Наверное, – он зачерпнул ложкой хлопьев. – Она любит тебя, шалунья.
Первый поцелуй Марго Макрей
Мы с Уборщиком Полом решили повеселиться – по пути к Марго еще раз навестить свирепую Мадам Отдохни. Но когда пришли и Пол отдернул шторку, увидели пустую кровать.
И ничего веселого тут не было.
Пол задернул шторку, и мы отправились к Марго, стыдясь друг другу в глаза смотреть.
“Что если и ее больше нет?” – крутилось у меня в голове, пока мы петляли по коридорам, направляясь в Ньютоновское отделение – Ньютон-уорд.
Я видела, не видя, ее пустую кровать. Маркерную дощечку, с которой стерли ее имя, ее книги, которые собрали и упаковали, чтобы безвозмездно куда-то передать. Ее аккуратно сложенную фиолетовую пижаму и тапочки, отгулявшие свое.
С пропуском Пола перемещаться по больнице было значительно проще. Мы могли
