короткой юбочке, в чулочках-сеточках, никакого с ней сладу,
никакой на нее управы.
Пальчиками мягонькими, теплыми закрыла ему веки и
дышит в шею.
— Люся? — угадывает дурачок, — Милка? Ты, Катька,
что ли?
Фиг-то там! Братан Вадим.
Га-га-га! С известием приятным.
А, впрочем, что за ерунда, какие глупости, собачья
чушь. У него же, у Симы, алиби есть, ну, да, конечно, и
свидетели.
Итак, все. Табличка с неблагодарно съеденным углом
"Аттракцион закрыт на обед" исчезает, убирается, фигура хоть
ущербная, но геометрическая, правильная, отваливает,
пропадает, куда-то вниз уносится с прощальным кувырком (
на полку? на пол?) хлоп, и месяц, ясно-солнышко, Житухи
щербатое мурло всплывает, светится, лоснится, щурится за
стеклышками будочки служебной. Вздрагивает железный
остов карусели, бодаются вагончики веселых горок, качели
звяканьем задорным откликаются. Ток дан, поехали, ура!
— Люба, — орет в прихожей Сима, под вешалкой ногою
шаря, рожа со сна еще измятая, одна рука в рукаве, другая
тычется в подкладку куртки, бьется комсомолка, то в карман
попадает, то в дыру под ним, — где мои ботинки, Люба, черт
возьми?
Ох, не зря, не напрасно он ей сегодня привиделся,
голубчик, под утро явился черный, весь в щетине, надо лбом
густая жесткая, на подбородке редкая колючая, а на щеках,
так, пушок детский, и страшно, и жалко.
— На, — выносит из ванной еще блестящие от влаги.
Хрясь, разодрал-таки чухонский шелк по шву до
пояса.
— Митя! Неужто так пойдешь? Давай зашью.
Какой там. Вылетел, выскочил, унесся, и вдруг…
звонок. Господи, спаси и сохрани, все к одному, какой знак-то
нехороший. Вернулся.
Ключ выронил, потерял, от жестянки своей, в
папашин тапок фетровый прямиком угодил.
— Да вот же он.
Даже в зеркало не глянул, не посмотрел. Захлопнул
дверь и был таков. Ну, жди беды. Ой-ой-ой.
Спакуха! Все будет тити-мити.
Неисправим, неисправим. Положительно,
определенно.
Итак, выруливает, урчит мотор, газует Сима, ну, если
только от двери до двери, от сиденья до кровати пяток,
десяток километров на своих двоих проделавший за год
потомок никудышный рода славного. Едет, а ехать-то, проще
плюнуть, сморкнуться, дольше ждать, пока с неглавной
Ноградской на основную 50 лет Октября автобусы-гармошки
выпустят.
Но прибыл. Свистнул снизу, балконная, горячий
солнца шар ему в лицо катнув, уходит внутрь дома дверь, и в
майке, полуголый, в проеме кирпичном возникает живой
здоровый Юрка Иванов.
— А, Симка, ну, поднимайся, че стоишь.
Друзья, корешки, сидят как люди напитком из солода,
из ячменя отборного желудочно-кишечный услаждают тракт,
закусывая рыбкой — вся "Правда" в чешуе.
— Садись. Хлебни малеха. В картишки перекинемся.
— Какие картишки, лыжи-кран. Тут такая папа-мама.
— Ну, ну, — качают головами братья, у одного в руках
подлещик, полбока съедено, а у другого — замученный на
солнышке рек обитатель пресноводных — башки уж нет.
— Заявление, говоришь, написала, двустволка, сука.
— На тебя катит, шалава, тварь.
— А я же… я же там… да вы-то знаете, блин, мужики… я
там и близко не был.
Сухие сыплются ошметки на мятую газету, в стаканах
оседает, на гранях пытаясь удержаться, пена.
— Чего уставились, — противная, набухнув вмиг,
соскальзывает капля крупная, располовинивая Симу струйкой
от шейного до тазового позвонка.
— А?
Кадык Павлухи отсчитывает бульки.
— Да мы-то что, — из пасти вынимает кусочек нежный
позвоночного усопшего Юрец, — а мы, хрен его знает, был ты
там, Сима, или нет.
— Мы-то сами, — второй кивает, — вчера с утра до вечера
у бати горбатили на даче.
Ух.
И от пивного освободившись кома, так смачно,
громко перед репой Симы губами делает:
— Пык-пык.
Козлы! Вонючки! Это их Сима кормил, поил, товар
им самый лучший отдавал, считай задаром.
Паскуды!
Но, нет, не обагрилось кровью поле брани. Увечий,
телесных повреждений, влекущих стойкую утрату
трудоспособности Создатель не допустил, героической 110-й
не дал разбавить позорную 117-ю.
Да и Швец-Царев, всем известно, с расстояния в
полшага заехать точно пьяной бабе и той не может, а братья
(вонючки, в самом деле) ему за спину длани заведя, то есть
возможность полную имея красавца расписать по полному
разряду, разумно (и в этом не откажешь сволочам) не стали
оставлять на нем свидетельств дружеской беседы.
— Ну, че? В хайло или по рогу? — глумливо младший
прыгал перед ревущим, но бессильным из клейких пальцев
упитанного Иванова-старшего запястья вырвать Симой.
— Да между ног ему. Кирзач надень батянин, я
подержу, — не суетиться Юрчик предлагал, легко справляясь с
тощим футболистом, лягнуть его в надкостницу бессовестно
пытавшимся.
Но, повторяю, цел остался Сима, в конце концов всего
лишь был пинком, ударом голой пятки грамотным за дверь
отправлен, в подъезд, на волю.
— Я удавлю вас, говнюки, — как идиот ломился Сима
обратно, назад, стучал ногами, кулаками в нормальную, еще
плененными однажды европейцами соструганную и
навешанную дверь.
— Перестреляю, как собак.
Ха, подумать можно.
Короче, вырвал с мясом, с древесной пылью на
шурупах, звоночка кнопку, лишил контакта разъемы медные,
об пол шарахнул дрянь пластмассовую, о шашечки
копеечного кафеля, заверил грязным полукругом каблука и
вниз по каменным ступенькам пролетов лестничных, к
машине двинулся, плюясь и устилая путь общеславянскими
корнями, то есть словами, от сердца шедшими.
Хлопает дверца цвета "сафари", проснувшийся
стартер похмельной дрожью оживляет безумный драндулет,
поехали.
Куда?
Точить ножи, затворы смазывать?
Ну, нет, мысль эту оставил Сима, точнее, она сама,
под крики психа, уханье двери, прискорбный полимера писк
преобразилась, растеклась по дереву, перескочила от братьев к
Ирке, прошлась от уха к уху колесом, рондат, фляк, сальто с
переворотом отменно выполнила, в воде зеленой угрюмого
"оно" на краткое мгновенье скрылась и вынырнула со словом
"Сыр" в кривых зубах.
В общем, возможным счел повременить с братишками
Симак, поставил галочку, загнул по-свински ушком уголок,
закладку вставил и задвинул ящик. Решил сосредоточиться на
главном, историк неудавшийся, на Ирке, на Малюте, а
частности, детали "разъяснить" потом, впоследствии.
Иначе говоря, внезапно новая открылась перспектива
Швец-Цареву, и одного знакомого он захотел немедля
повидать, не то чтобы близкого, но рюмочку случалось
пропускать за одним столом, однажды дело даже назревало
общее, какой-то общий намечался интерес, однако, сорвалось
(но, впрочем. ничьей в том не было вины, так обстоятельства
сложились), короче, надумал Сима поговорить, потолковать,
покалякать с Олегом Сыроватко.
Скуластым малым, с которым в том году его Виталька
познакомил Коряков в "Томи", в бедламе вечной пьянки.
— Это Сыр, Сыр, — на ухо начал горячо шептать и к
столику плечом, бедром, так незаметно стал поддталкивать,
туда, в уютный закуток, где в сполохах багровых
пульсирующей басовой струны светился зуб.
А Сима, хотя к тому моменту практически всю норму
свою вечернюю уже успел принять, заметил тем не менее,
едва лишь сел за скатерть белую, и шрама рваную бороздку
под губой, и маленькую синюю корону, как солнце с лучиками
детскими, в укромном месте на фаланге среднего с той
стороны, что безымянным, рабом, шестеркой бессловесной
прикрыта от взглядов посторонних обыкновенно.
— Проблемы будут — не стесняйся.
— Зарезать Ивановых можешь?
Ну, нет, нет, Господь с вами, это так, глупость,
мелькнула, конечно, в голове, в запале, в азарте детском и в
нечто путаное, не вполне еще понятное, но дельное,
определенно, превратилось.
— Ээ… короче, баба… елы-палы… без лишней только
суеты… того… но, чтоб наверняка… без нюансов… не
посоветуешь?
Сыр! Вот кто Симе нужен. Он-то знает точно как и
чем ее прищучить, подкараулив завтра утром у рощи по
дороге в анатомичку, а может и поможет сам, нет, вряд ли,
скорее даст кого-то из своих лбов, не важно, факт то, что
завтра она свою дурацкую бумажку пойдет и заберет.
На мелкие, мельчайшие, все в тараканчиках
лишенных смысла букв порвет кусочки и пустит по ветру под
