class="p1">Она была в ясном сознании, но ее лихорадило. Я выписал рецепт и отправился в Истборн за лекарством верхом на лошади Хёрста. К моему возвращению Кейт стало хуже. По всем признакам у нее был сильный приступ малярии. Я винил себя, что накануне вечером позволил ей сидеть у открытого окна. Но еще раньше я говорил Хёрсту, что жить в этом замке не очень-то полезно для здоровья, и воспоминание немного успокаивало мою совесть. Я сожалел только, что не был более настойчив.
Первые день или два я полагал, что это не более чем малярия, и что болезнь отступит без серьезных последствий, оставив после себя лишь легкую слабость. Но на третий день я понял, что она умирает.
Выйдя из спальни больной, у лестницы я встретил Хёрста, он посторонился, пропуская меня вперед, и последовал за мной вниз в маленькую гостиную, которая за три дня отсутствия миссис Хёрст приобрела заброшенный вид. Он вошел и закрыл за нами дверь.
– Ты ошибаешься, – резко сказал Хёрст, как обычно, читая мои мысли, – она не умрет, она не может умереть.
– Она умрет, – сказал я без лишних церемоний: мне претит «деликатно сообщать плохие новости», я не сторонник утонченных пыток. – Можешь послать за любым другим специалистом. Да хоть целый консилиум врачей пригласи. Спасти ее может только чудо.
– Но ты не веришь в чудеса, – ответил он. – А вот я верю.
– Ах, мой старый добрый друг, не тешь себя напрасными надеждами. Я знаю свое дело – и хотел бы поверить, да не могу! Ступай к ней и не теряй времени: вам осталось совсем недолго быть вместе.
Я пожал ему руку; он ответил на рукопожатие, но сказал чуть ли не с радостью:
– Есть вещи, которые тебе неведомы, старик, ты знаешь свое дело, но не имеешь понятия о моем… вернее, о состоянии моей жены. Я-то знаю его досконально. Помяни мое слово – она не умрет. С тем же успехом можешь предрекать, что мне недолго осталось в этом мире.
– Ты, – сказал я с невольным раздражением, – проживешь еще лет тридцать-сорок.
– Именно, – тут же ответил он, – как и Кейт. Она проживет не меньше моего, вот увидишь, она не умрет.
Она умерла вечером следующего дня. Он оставался с ней до последнего, не отходил от ее постели с того самого момента, как сказал мне, что она не умрет. Он сидел рядом, сжимая ее ладонь. Какое-то время она была без сознания, но вдруг, вырвав руку, приподнялась на постели и воскликнула с отчаянной мукой в голосе:
– Джон! Джон! Отпусти меня! Ради всего святого, отпусти!
После этого она упала замертво.
Он никак не мог понять – не хотел верить; сидел рядом с женой, держал ее за руку и называл ее всеми именами, которым его научила любовь. Я начал беспокоиться за его рассудок. Хёрст не хотел отходить от нее, так что мне пришлось подмешать ему опиум в кофе. Я зашел через час и обнаружил, что Хёрст уснул, уронив голову на подушку, лицом к лицу с умершей женой. Мы с садовником перенесли его вниз в мою спальню, и я послал в деревню за помощницей. Хёрст проспал двенадцать часов, а когда проснулся, его первые слова были:
– Она жива! Мне нужно к ней!
Я надеялся, что при виде жены, бледной, неподвижной и прекрасной, в окружении белых астр и со скрещенными на груди руками, он опомнится; но увы! Он посмотрел на нее и сказал:
– Бернард, ты же не глупец; ты не хуже меня понимаешь, что это не смерть. К чему эти ритуалы? Это своего рода каталепсия. Если она проснется в таком виде, она сойдет с ума от потрясения.
Тут, к ужасу деревенской женщины, он сбросил астры на пол, накрыл тело одеялами и потребовал принести грелки.
У меня не осталось никаких сомнений, что он тронулся умом и ни за что не разрешит ее похоронить.
Я начал было думать, не послать ли за другим доктором: мне совсем не хотелось снова прибегать к опиуму; и нужно было что-то делать с похоронами.
День я провел, размышляя о сложившемся положении, а Джон Хёрст провел его рядом с телом жены. Я решил приложить все усилия, чтобы образумить его, и в очередной раз отправился в комнату, где лежала покойная. Там я обнаружил Хёрста, который шепотом разговаривал с кем-то невидимым. Меня он не узнал и с трудом позволил увести себя. У него началась первая стадия нервной горячки. Болезнь оказалась как нельзя кстати: вот и решение дилеммы. Я вызвал сиделку из города и местного гробовщика. Через неделю мы похоронили Кейт, а Джон Хёрст по-прежнему был без сознания и ни на что не реагировал; я страшился того момента, когда он очнется.
Однако первым делом он задал вовсе не тот вопрос, которого я так боялся. Придя в себя, Хёрст лишь поинтересовался, долго ли он болел и что послужило тому причиной. Когда я объяснил, он только кивнул и снова погрузился в сон.
Через несколько дней я нашел Хёрста в возбужденном состоянии, но уже вполне в здравом рассудке. О чем и сообщил ему, когда он, увидев меня, спросил:
– Я ведь в своем уме? Я же не сумасшедший или что-то в этом роде?
– Нет, нет, мой дорогой! У тебя все в полном порядке.
– В таком случае, – медленно проговорил он, – я должен встать и идти к ней.
Оправдались мои худшие опасения.
Иногда в моменты серьезного душевного напряжения человек не в силах утаивать правду, даже жестокую и ужасную. Не знаю, что я собирался сказать, но сказал следующее:
– Это невозможно, ее похоронили.
Хёрст тут же вскочил с кровати, но я удержал его за плечи.
– Значит, это правда! – воскликнул он. – И я не сошел с ума. Ради всего святого, позволь мне ее увидеть, пусти меня к ней! Так это правда! Правда!
Удерживая его на месте, я сказал:
– Я сильнее тебя – сам знаешь. Ты слаб и болен. Мы старые друзья, и я сделаю все, чтобы тебе помочь. Скажи, что ты собираешься сделать – я помогу.
Мне надо было как-то его успокоить.
– Позволь мне ее увидеть, – наконец ответил он.
– Расскажи мне все, – повторил я. – Ты слишком болен, чтобы идти к ней. Я сам схожу, если только ты соберешься с духом и расскажешь мне, зачем. Ты не сможешь пройти и пяти ярдов.
Он недоверчиво посмотрел на меня.
– Ты мне поможешь? Выслушаешь меня и не будешь говорить, что я сумасшедший? Ты мне вправду поможешь?
