Марианну и мужа в кабинете в компании ингаляционного аппарата, она вышла. «Судьба», – подумала она. Это было значительное слово, и она никогда не думала о том, что подобное слово может быть применено к ней. «Это моя судьба. Я взяла судьбу в собственные руки». У нее было ощущение опасности, ужасающей, смертельной опасности. Ложь была тонка как паутина, малейшее давление могло разорвать ее. Если ее муж узнает правду, все кончено. «Хорошо, пусть все будет кончено. Это судьба», – вызывающе подумала она.
А теперь укладываться. Черное платье. Вечернее платье, у нее было только одно. Очаровательная ночная рубашка, отделанная настоящими кружевами – еще из ее приданого. «Деньги», нахмурившись подумала она. Она не знала, сколько будет стоить билет. Она прошла в кухню, дала Веронике двадцать марок и уложила остальные хозяйственные деньги в сумочку.
– Я уезжаю в Гельтоу на несколько дней, – сказала она. – Присмотрите за всем и позаботьтесь о том, чтобы в доме были фрукты. Судье каждый вечер нужно будет готовить ингаляционный аппарат.
Вероника с удивлением посмотрела на нее. Фрау Дросте постоянно уезжала в Гельтоу на два-три дня и никогда не относилась к этому с такой серьезностью.
Половина восьмого. Она прошла в детскую. Сегодня она не присмотрела за тем, как укладывали детей. Свет падал сквозь застекленную дверь, и в комнате слышалось шумное дыхание. Эвелина осторожно опустила боковую сетку в кроватке Берхена и внезапно почувствовала, что она должна поплакать. Все так напоминало прощание. Как будто женщина, которая вернется в субботу из Парижа, уже не будет больше самой собою, как будто она, та, которая стояла теперь на коленях около Берхена, никогда больше не вернется. Судьба и опасность, вынужденный выбор. С этого момента все стало совсем нереальным, совершающимся страшно быстро и полным затруднений, которые нужно было преодолевать.
– Прощай, Курт.
– Прощай, мышка. До субботы.
– Может быть я позвоню тебе завтра из Гельтоу.
Курт скверно выглядит. Лестница. Прощайте, фрейлейн. Прощай, лестница. Прощай, Дюссельдорферштрассе. Дорога на вокзал Фридрихштрассе. Все нереально. Все только сон – я уезжаю в Париж, к чужому…
– Марианна, если Курт позвонит…
– Не беспокойся, я уже придумала, что соврать.
Гедехтнискирхе, огни, набережная, темнота. Прощай, Берлин.
– Марианна, если я упаду в обморок… когда я буду одна…
– Люди никогда не падают в обморок, когда они одни, – отпустила шпильку Марианна.
Вокзал, носильщики, билет. Да, пожалуйста, спальный. Эвелина никогда еще не покупала железнодорожных билетов, она не знала, сколько дать на чай носильщику, она почти не решалась задавать вопросы железнодорожникам в их форменных фуражках. Было очень хорошо, что рядом была Марианна.
– Ребенок учится самостоятельности, мышка пустилась навстречу приключениям, – сказала Марианна с несколько принужденной веселостью. Если Ты попадешь в беду пришли мне телеграмму.
– Да, обязательно. Спасибо.
– Я хотела бы иметь твой парижский адрес.
– Я не знаю, где я буду жить в Париже.
Эвелину охватила дрожь. Франк сказал ей какой-то адрес, но она была слишком растеряна, чтобы обратить внимание на его слова. Как в кошмаре она увидела, как она приезжает в Париж и на вокзале нет Франка. Она одна, потерялась, не может найти Франка, у нее нет денег, чтобы уехать обратно домой, она падает в обморок на улице…
– Вот и поезд, – сказала Марианна.
Она то же немного нервничала. Громадный паровоз подошел к платформе. Марианна втолкнула Эвелину в ее вагон. В купе, в которое они вошли, был спертый воздух – ночная атмосфера путешествующего человечества. Толстая дама лежала на нижнем диване, под местом Эвелины. Она по-видимому была обижена их появлением, как обижаются все путешественники, когда в купе входят другие. Марманна все еще стояла в коридоре.
– Когда ты вернешься? – спросила она. Teперь она побледнела и по-видимому нервничала.
– В субботу. Я приеду прямо в Гельтоу.
В последнюю минуту Марианна поцеловала ee крепко и горячо.
– Счастливо вернуться, – пожелала она, и проводник торопливо высадил ее из вагона.
Эвелина с минуту постояла в нерешительности в коридоре, затем отправилась к себе в купе и взобравшись на свое место, зажгла лампочку у изголовья. Сетка для багажа была целиком занята вещами толстой дамы. С каждой вещи свисал ярлычок «Зельма Рабинович. Бухарест». Поезд мчался. Ярлычки раскачивались взад и вперед, и взад и вперед раскачивались вещи, висевшие на крючках: пальто Зельмы Рабинович, ее чулки около умывальника, голубая шляпа Эвелины, одним словом, все раскачивалось как маятники. От этого кружилась голова. Эвелина не раздеваясь погасила свет. Она боялась соприкосновения своей кожи с чужой постелью. В темноте грохот поезда был гораздо громче. «З-зав-тра» выстукивали колеса, сталь о сталь. Завтра, завтра, завтра, завтра, завтра, завтра… Но Эвелина не могла представить себе этого завтра.
Вскоре после одиннадцати обвиняемая Рупп лишилась сил. Она уронила голову на руки, в изнеможении осев на скамью подсудимых, как бесформенная груда, и простонала:
– Пожалуйста… я больше не могу выдержать… пожалуйста… пожалуйста… Судья предвидел что-нибудь в этом роде. Прислушиваясь одним ухом к длинной речи эксперта-патолога распространявшегося о том, что он нашел при вскрытии тела старухи Рупп, он в то же время наблюдал за самой фрау Рупп. Ему хорошо была знакома странная желтизна лица и серая бледность губ у обвиняемых, дошедших до предела своих сил. Крупные, длинные, тяжелые капли пота выступали на лбу фрау Рупп, скатывались с ее висков и скапливались под подбородком Муж, сидевший на некотором расстоянии от нее, на скамье свидетелей, быстро повернул на минуту глаза в сторону жены и сразу же отвел их, глядя прямо перед собой с тем бодрым и простодушным выражением, которое придавало известную привлекательность его здоровому, полнокровному виду. Месяцы, которые он провел под арестом, казалось, не повредили ему. Он был чисто выбрит и одет в свой воскресный костюм и рубашку с твердым воротничком. Когда фрау Рупп упала вперед, и судебный служитель подхватил ее сзади, чтобы поддержать ее, в то время как молодой и взволнованный защитник обернулся к ней с рукой поднятой, как бы для того, чтобы остановить движение – в эту минуту Дросте не сводил глаз с мужа. Полное, красное лицо, потемнело и выражение смутного страха на секунду промелькнуло по нему, проскользнуло в постекленевших глазах, а затем исчезло. Дросте вскочил на ноги.
– Уважаемый защитник согласится, что мы не желаем мучить подсудимую и чересчур напрягать ее силы. Она могла бы быть уверена, что если она сейчас сказала бы нам чистую правду, это было бы лучше и для нее, и для ее мужа. Защитник пробормотал что-то, обращаясь к опущенной голове фрау Рупп,
