держал только что истребованную в буфете бутылку шампанского вина, в другой два бокала. На втором этаже, где находились нумера, напевая приятным тенорком «Еще Польска не сгинела», он стукнул в одну из дверей локтем и крикнул:
— Отвори, кохана! У меня руки заняты!
Дверь открылась. На пороге стояла молодая женщина, внешность которой — а впрочем не только внешность и даже не в первую и не во вторую очередь внешность — заслуживают подробного описания.
Агафья Ивановна (так ее звали) относилась к разряду женщин, каких другие женщины никогда и ни за что не признали бы красивыми, найдя тысячу изъянов в ее лице и фигуре, но мужчина, почти любой, при первом же взгляде на нее ощущал некое сиянье, в котором даже неправильности обретают прелесть. А черты Агафьи Ивановны — придется согласиться с женщинами — были не то чтобы идеальны. Очертание лица ее было как бы слишком широко, а подбородок выходил даже капельку вперед. Верхняя губа была тонка, а нижняя, несколько выдававшаяся вместе с подбородком, была вдвое полнее и как бы припухла. Плечи тощеваты, грудь плоска, рост казался длинен, чему еще и способствовала привычка горделиво поднимать голову и смотреть на всё сверху вниз. Одним словом это была отнюдь не красавица. Хороши — бесспорно и чудесно хороши — пожалуй, были только обильнейшие русые волосы, темные соболиные брови и прелестные серо-голубые глаза с длинными ресницами.
— Явился наконец, — неласково молвила Агафья Ивановна. — Ишь, шампанское притащил. Недосуг мне вино пить. Хочу съехать отсюда. Противно здесь. Собирайся!
И, повернувшись, пошла в комнату, неслышно, по-кошачьи, а вернее сказать по-тигриному, ступая своими длинными ногами.
Кое-как затворив дверь без помощи рук, ее сожитель (всякий мало-мальски опытный человек сразу угадал бы, что эти двое не супруги), нисколько не обескураженный холодным приемом, весело воскликнул:
— Нельзя нам не выпить шампанского! Иначе фарту не будет! Благодаря тебе, моя крулева, я взял 840 рублей!
Он поставил бутылку и бокалы на стол и потряс вынутыми из кармана кредитками, а потом попробовал закружить Агафью Ивановну, опять запев «Мазурку Домбровского», но сильные руки оттолкнули его.
— Сказано: недосуг мне. Складывай чемоданы, Аркадий. Мы съезжаем!
— Забудь про Аркадия, черт тебя дери! Зови меня «Тадеуш» или «Тадек», — сдвинул брови красивый господин, внезапно утратив польский выговор. — Подслушает кто-нибудь, выйдет беда.
Пожалуй, здесь надобно прерваться, чтобы объяснить отношения между моими героями, а то читатель, верно, пришел в недоумение, как это человек может сделаться из Аркадия Тадеушем, как это можно вдруг перестать быть поляком, и почему то женщина командовала мужчиной, а то вдруг он начинал ей выговаривать, да еще с «чертом».
Дело в том, что мои герои — в литературном, а отнюдь не в возвышенном значении этого слова, ибо люди они были нисколько не героические, а совсем, совсем напротив — так вот мои герои вели весьма необыкновенный образ жизни и соединяли их весьма непростые обстоятельства, притом зародились эти обстоятельства (назовем их так) не нынче, а тому четыре года, когда Агафье Ивановне было всего осьмнадцать лет.
…Нет, я уже вижу, что начать нужно еще раньше, с самого начала, то есть с явления на свет Агафьи Ивановны, иначе читатель вовсе запутается.
* * *
Происхождение Агафьи Ивановны было неизвестно и ей самой. Она была натуральный подкидыш, ее в самом прямом смысле подкинули на крыльцо в губернском городе С., однако же подкинули очень и очень неглупо, не к первым попавшимся людям, а под двери одному господину Городищеву, человеку доброму и богомольному, к тому еще и бездетному. Городищев с супругой каждую весну ездили по дальним монастырям, просили Богоматерь дать им сына или дочь и весь город о том знал. Так что расчет безвестной роженицы был куда как хитер. Супруги приняли младенца за удовлетворение их молитв и воспитали девочку совершенно как собственное дитя, с любовью и добром.
Приемные родители и назвали кроху «Агафьей», что значит «добрая», однако с именем обмишурились. Как говорит пословица не упомню какой нации, воспитанием природу не перешибешь. Не то чтоб девочка выросла недобра или зла, но очень уж порывиста, так что не ведала границ ни в добром, ни в злом. Однажды выбежала из дому и отдала маленькой нищенке свою любимую немецкую куклу, но в другой раз так осердилась на ущипнувшего ее гуся, что гоняла дурную птицу по всему двору, пока не настигла и не свернула ей шею, а после горько рыдала над пернатым трупом. Одним словом подчас она вела себя преглупо при том что глупа отнюдь не была, иногда поражая даже умных людей остротой мысли и меткостью суждений, но в минуту возбуждения пылкая натура будто затмевала Агафье Ивановне рассудок, побуждая к немедленному действию безо всякой заботы о последствиях. Эта пылкость ее и сгубила, именно так следует назвать случившееся с нею на восемнадцатом году жизни событие, долго потом волновавшее умы города С.
Девушка вдруг влюбилась в проезжего улана, да так безоглядно, что совсем потеряла голову и уехала с ним в самый день знакомства, чуть ли не через час после того, как впервые его увидала; уехала, оставив старикам родителям сумбурное, закапанное слезами письмо, и больше в город С. не вернулась. С места Агафья Ивановна сорвалась в платьишке, в котором была, не взяв с собою ничего кроме материнского мониста. Ах вот про что еще нужно рассказать — про монисто. Серебряное, составленное из нескольких старых монет, одна из которых была не только истертая, но и ополовиненная, монисто лежало на грудке подкидыша, под пеленкою. Наверное то была единственная ценность, принадлежавшая несчастной матери и оставленная ею малютке на память. Агафья Ивановна носила это скромное ожерелье на шее и не расставалась с ним почти никогда. Читатель несомненно обратил внимание на словечко «почти». Оно будет разъяснено в скором времени.
Страстный порыв домашней, не знавшей жизни девушки закончился тем, чем обыкновенно такие сумасбродства и заканчиваются. Улан оказался не улан, а прощелыга, бескопеечную девчонку он, натешившись, бросил, и она скатилась бы в жизненную канаву, а еще верней, зная ее характер, утопилась бы в первой же большой воде, но по случайности безутешно рыдающую на улице Агафью Ивановну увидал проезжавший
