ist Bulgarin!
И ничѣмъ его нельзя было разувѣрить въ противномъ.
— Я читалъ также «Тарантасъ»… Но лучшій романистъ все-таки Булгаринъ!
— А Тургенева ты читалъ? — спросилъ его Телепневъ.
— Не! я не знаю этого сочинителя: но Булгаринъ— das ist etwas echtrusisches.
Всѣ бурши оказывали чужому ландсману всякія любезности, и съ нимъ чокнулся даже тотъ самый тевтонецъ, котораго вздулъ на шкандалѣ желтый.
— Паши провинціи, — проповѣдывалъ Телепневу буршъ: — Провидѣніемъ призваны для цивилизаціи Россіи. Я убѣжденъ, что ты долженъ съ этимъ согласиться.
— Ну, я не знаю…
— Aber erlaub’, — завопилъ нѣмецъ… — Наши провинціи — это разсадникъ, откуда идетъ просвѣщеніе.
— И ты полагаешь, что Россія безъ вашихъ провинцій погибла бы?
— Aber erlaub’, Peter der Grosse… Онъ понялъ, что Провидѣніе само указываетъ…
— Да какое же тутъ Провидѣніе… Вѣдь, я думаю, мы прямо изъ Европы можемъ все получить?…
— Erlaub’, ты вотъ пріѣхалъ къ намъ штудировать!
— Здѣсь университетъ лучше; но не призванъ же онъ спасти Россію; здѣсь и русскихъ-то всего двадцать человѣкъ.
— Aber erlaub’!…
И съ полчаса еще проповѣдывалъ буршъ о великомъ просвѣтительномъ значеніи его провинцій для Россійскаго государства.
«Вотъ оно что,» думалъ Телепневъ, слушая его разглагольствованія. «Вотъ у этихъ бѣлобрысыхъ колбасниковъ какія претензіи! Выходитъ: мы скоты, варвары а ихъ сама судьба послала, для спасенія Земли Русской. Курьезно!»
Онъ ужь не возражалъ нѣмцу подъ конецъ попойки. Со всѣхъ сторонъ слышалось безконечное повтореніе нѣмецкаго возгласа: erlaub’! Всѣ нѣмцы спорили…
Тевтонецъ приглашалъ Телепнева еще на нѣсколько попоекъ. При большемъ сближеніи, Телепневъ увидалъ, что нѣмцы гораздо простодушнѣе, нежели кажутся. Нѣкоторые поражали даже своею наивностью. Глупаго задора и буршикозности въ нихъ было побольше, чѣмъ у русскихъ бурсаковъ; но ихъ пирушки оживлялись все-таки умственными интересами: они всегда толковали о томъ, что было изгнано изъ бесѣды рутенцевъ. Многіе любили серьезную музыку, интересовались разными вопросами науки и практической жизни; но все это, конечно, покрывалось моремъ пива и завываніемъ пѣсенъ. Телепневъ почувствовалъ однакожь, что русскому человѣку съ ними не сойтись. Они отталкивали смѣсью задора и мелочности, чѣмъ-то заносчивымъ и тупо-пошловатымъ.
«Ужь я, конечно,» рѣшилъ Телепневъ: «распростившись съ моими буршами, ни за какія коврижки не поступлю въ нѣмецкую корпорацію.»
Рутенцы, пронюхавъ, что ихъ новый лапдсманъ знается съ нѣмцами, — перепугались. Лукусъ приходилъ вывѣдывать у Телепнева его Gesinnung и сладко говорилъ о чистотѣ буршикознаго духа въ «русскихъ ребятахъ». Миленькій тоже приставалъ къ Телепневу.
— Попадешь изъ огня да въ полымя! Я нѣмецъ, но я этихъ чухонцевъ презираю. Боже сохрани тебя поступить къ нимъ въ корпорацію!
— Да что это за нетерпимость такая? — возразилъ Телепневъ: — нельзя развѣ поглядѣть на нихъ поближе; я уже довольно налюбовался на своихъ бурсаковъ!
— Будь съ ними знакомъ, да не связывайся, Христа ради!
— Завтра же пойду въ тевтонцы, — поддразнивалъ Телепневъ, — коли не оставишь меня въ покоѣ!
XXV.
Лаборантъ, желая всячески выразить Телепневу свое расположеніе, нѣсколько разъ зазывалъ его къ себѣ. Онъ жилъ съ матерью и тремя сестрами, въ бѣломъ домикѣ, около кирки, который имъ оставилъ отецъ, бывшій профессоръ химіи. Телепневъ отправился къ нему разъ вечеромъ и нашелъ все семейство въ сборѣ. Обстановка была такая же, какъ и у старика-хемика, такія же, кажется, англійскія гравюры двадцатыхъ годовъ, старинное фортепіано съ бронзовой отдѣлкой, бумажные цвѣты въ алебастровыхъ вазочкахъ. Мать лаборанта — чопорная старушка съ сѣдыми пуклями, сидѣла на диванѣ, а три ея дочери, изъ которыхъ двѣ уже не первой молодости и очень неказистыя, размѣстились вокругъ стола и разсматривали какія-то иллюстраціи. Всѣ онѣ привстали и сдѣлали Телепневу нѣмецкій поклонъ. Лаборантъ засуетился и забормоталъ что-то такое; но это не помогло оживленію бесѣды. Нѣмки конфузились. Вѣроятно, онѣ по-наслушались разсказовъ о томъ, что Телепневъ богатый русскій дворянинъ, тонкій молодой человѣкъ, и не знали, съ чего бы всего лучше повести разговоръ съ такимъ гостемъ.
— Я такъ благодаренъ вашему сыну, — рѣшился начать Телепневъ, обращаясь къ старушкѣ: — онъ такъ добръ ко мнѣ, на каждомъ шагу помогаетъ въ моихъ работахъ.
Лаборантъ замоталъ головой, а четыре нѣмки улыбнулись во весь ротъ.
— О помилуйте, — заговорила старушка: — мой Густавъ такъ счастливъ!…
— О да! — завздыхали дочери.
— Помилуйте, — отговаривался Телепневъ: — я такъ обязанъ вашему сыну…
— О! — воскликнула старушка.
— Ахъ! — вздохнули три дочери.
Чухонка разнесла чай и поставила на столъ бутерброды съ кильками и съ колбасой. Чай былъ пареный и отзывался какими-то спеціями. Телепневъ давился всѣмъ этимъ, но съ усердіемъ пилъ. За чаемъ нѣмки немножко разговорились. Старушка сдѣлала Телепневу нѣсколько вопросовъ о Россіи. Телепневъ разсказалъ кое-что объ русской жизни. Дочери, послѣ каждой его фразы, все улыбались. У нѣмцевъ, коли въ общество попалъ буршъ, то онъ долженъ непремѣнно острить, Witze reissen, ибо онъ молодъ. И что бы студентъ ни сказалъ, хотя бы вовсе не смѣшное, нѣмки непремѣнно будутъ улыбаться.
— Я такъ желаю, — говорила старушка: — чтобы мой Густавъ поѣхалъ въ Россію сдѣлать счастіе.
Оранжевая физіономія лаборанта кисло улыбнулась, а сестры вздохнули общимъ вздохомъ.
Тяжеленько таки было просидѣть въ этомъ почтенномъ семействѣ до десятаго часа; къ счастію, разговоръ зашелъ о музыкѣ.
— Намъ Густавъ говорилъ, — обратилась къ Телепневу старшая дочь: — что вы такъ хорошо поете.
— Пожалуйста, — заголосили нѣмки.
Телепневъ сѣлъ за фортепіано, и распотѣшилъ нѣмокъ такъ, что охамъ и ахамъ не было конца. Густавъ такъ расходился, что, въ порывѣ своего нѣжнаго чувства къ Телепневу, притащилъ бутылку рейнвейну и сладкій пирогъ. Дѣвицы взяли по рюмочкѣ и когда Телепневъ запѣлъ студенческую нѣмецкую пѣсню, то онѣ визгливо начали припѣвать.
— Der Student ist charmant, — рѣшила старшая дочь, по уходѣ Телепнева, а меньшая вздохнула и покраснѣла.
Профессоръ Шульцъ также пригласилъ Телепнева на одну изъ своихъ субботъ, куда собиралось почти все профессорское общество города Д. Бывали тамъ и дворянскія семейства средней руки: Шульцъ былъ женатъ на какой-то фонъ-Мейзенштейнъ. Вечера его, въ профессорскомъ кружкѣ — считались самыми тонкими. Телепневъ нашелъ въ гостиной чопорное общество старыхъ и молодыхъ нѣмокъ. Каждая изъ нихъ что-нибудь работала. Женщины сидѣли особо — кучкой, мужчины стояли особо, и никто изъ нихъ не рѣшался перейти комнату и заговорить съ дамой. Шульцъ бѣгалъ изъ угла въ уголъ, выворотя локти. Каждому кидалъ два, три слова и, не дожидаясь отвѣта, пускался бѣжать дальше. Жена его приторно улыбнулась Телепневу. Это была недурная собой, довольно крупная нѣмка, съ кисло-сладкимъ выраженіемъ лица. Бурши разсказывали Телепневу, что Шульцъ ужасно ревнивъ и каждое утро, отправляясь въ университетъ, запираетъ жену на ключъ.
Телепнева Шульцъ представилъ нѣсколькимъ профессорамъ, которыхъ онъ уже видалъ на лекціяхъ. Одинъ изъ нихъ, профессоръ зоологіи, крѣпкій, широкоплечій старикъ, съ длиннымъ носомъ
