кумирню Перуну и уверовал в свою безгрешность. Как папист-западник, только те еретики лобызают туфлю епископу Рима, самозваному папе города вечного, а этот норовил преклоняться перед собственной исполненной нечистот, по заблуждениям своим, душой.
Впервые он подошел ко мне после вечерней службы, мы отчитали акафист святой Софии, в храме было малолюдно, но я сразу в кругу прихожан приметил новое лицо, сперва принял его за послуха, за любопытствующего, потом, когда он подошед, я признал в нем раскаявшегося в грехах современности человека, который, по сути, человек ветхий, хотя мнит себя выше Христа возрастом и опытом ни много ни мало, как на двадцать один век. Наружность он имел рядовую: ростом не вышел, саврасом эдаким казался, был чернявенький, как агарянин, из его бровей, подумалось мне тогда – каюсь, водится за мной грех скоромыслия, – еропии могут гнезда основательно свить. Но вот он отворил уста, и я понял суетность всякого поклепа на род человеческий – и возвеселилась во мне душа, и я сказал в себе, что русская земля не потеряна, коли еще есть в народе такие прихожане, что не имеют ложного стыда и обращаются напрямую к настоятелю своему за советом и наставлением. Но втуне я так думал. Если коротко, он спросил меня, что почитать из духовного чтения для новоначальных, мой ответ был обыкновенный, частый для таких случаев. Евангелие от Марка, потом «Несвятые святые», а потом книги более мирского толка, но не менее веские для духовного совершенствования, вроде «Флавиана».
Уж не знаю, по скудоумию ли, по злобе своей он начал чтение навыворот, но спустя неделю он появился в храме, стоило мне кончить таинство крещения над двумя младенцами. Только-только я изготовился наставить восприемников и восприемниц, родителей новоприбывших для Царства Христова чад, как он ворвался вихрем посреди беседы духовной и возвестил, что не нравятся ему книги, по моему совету данные ему для чтения. Он принялся приводить, по его словам, «несуразности», «стилевые некрасоты», а восприемники, подсмеиваясь, и родители, смущаясь, стали пятиться ко дверям крестильни, забывая – будто бы забывая! – отблагодарить их пастыря за службу и труд.
Мы долго пререкались, но ему не удалось вывести меня из себя. Бывают такие люди: стоит им увидеть свет Христов, как им кажется, что они единственные его узрели, а мудрость Отцов Церкви – это так, навроде строительных лесов вокруг их веры, и вот, полные позорства и невежества, лишь едва совлекши с себя хламиду человека ветхого, они ходят по стогнам и поучают всех и каждого. А чем поучают? Своим невежеством. И хоть и мнят себя пророками, на деле оказываются худой смоквой, иными словами, чуждопосетителями церковными.
Вот ведь вспомнил обстоятельства второй нашей встречи. Был я взмылен тогда: отпевание шло за отпеванием, а тут и колоколец треснул малый на колокольне, словом, мирские думы занимали мою голову, хоть душа, надо особенно отметить, как всегда, алкала общения с Богом. Весна весной цвела, распустились гиацинты по всей воскресной нашей школе – и идешь по коридорам ее, а такое ощущение, что паришь сквозь их запах к эмпиреям, локтями его раздвигаешь. Словом, хотелось восславить творения Божии и свет их весенний. И тут я встречаю его в столовой приходской: лицо сморщенное, как у сушеной фиги, глаза углем горят, бесы в них угли папскими ключами разгребают. Оказывается, его матушка пустила, поелику услышала от него, что я ему встречу назначил и что я совопросник пред Господом ему.
И что же вы думаете? Он начал попрекать Евангелие Марка за несуразности переводческие, подвергать сомнению стал боговдохновенность апостолов-евангелистов, ну куда это годится? – говорил он, – послушайте эту фразу: «И послав спекулятора, повелел принести главу его», это что – чистый русский язык? Да они сбрендили, эти переводчики на церковнославянский, слова – говорит – не поняли, вот и перевели как знали – в худших переводческих обвыкновениях.
Признаюсь, вспылил, наложил на него епитимью и сказал, чтобы он приходил исповедоваться ко мне, но ради бога – не на сей седмице. И внушил ему-де, что спекулятор – это представитель власти и здесь это слово след понимать как «палач», ибо власти земной дано как и благоволить к тем, кто домогается блага государственного, так и казнить тех, кто основы государства подвергает осмеянию, а тем паче поруганию.
Явился к заутрене он спустя еще через неделю, смотрю на него и думаю: цвет лика вощеный, подавлен, значит, словом Господним, поражен его мудростью, а может, и постился, ловец человеков? Нехорошее чувство, признаю: какое-то властное любование одолело меня, и не отторгнул я попервоначалу его потому, что, быть может, лукавый меня попутал, нашептав: если такого заблудшего наставлением и епитимьей исправишь, то не будет ничего невозможного для пастыря Христового стада и впредь.
Началась исповедь. Он молчит. Я говорю, как всегда в подобных случаях: «Давай я буду грехи числить, а ты будешь повторять за мной и присовокуплять: "Согрешил и смиренно каюсь"». Насторожился я после исчисления тяжких грехов: одно дело, когда человек за собой смертоубийства не числит, другое – когда он говорит, что в сладострастии неповинен. Как посейчас вижу: стоит он, гривастый, в ворохе тысяч свечных теней, ухмыляется про себя, смакует внутри души грехи нераскаянные, а сам вторит мне: «В этом не винен, потому не каюсь». Как, спрашиваю я его, ты не вожделел к женскому полу? Вожделел, он отвечает, но исключительно благодарностью за их любовь ко мне. Но ты же живешь в браке невенчанном, да и не в браке вовсе! Живу белой монашеской жизнью. Но ложь, ложь-то в тебе есть? Куда без нее? Лжи во мне нет, ибо я говорю то, что думаю, а что не думаю, то и не говорю вовсе. Но гордыня-гордыня в тебе адская горит тысячами факелов и жупелов! Ничего во мне не горит, только смиренномудрие попыхивает дымком. Тут я не выдержал и изрек: как же ты смел на Святое Евангелие уста сквернословные направлять, и притом предумышленно? Кто надмевал тебя на богохульство? Вы, отвечает он, и надмевали – кто мне книги эти подсунул, кто во мне веру раздул?
Воистину все мы удобопреклонны, в особенности к хуле и греху всякому, но здесь я столкнулся с таким позорством, с такой диаволовой гордыней, что мне пришлось выгнать его из Дома Христова крестом нагрудным. Хотя в себе я и допускал мысль, что человек этот одержим бесами или, как у нас в семинарии говаривали, сикеру перебрал.
И вот на Страстной он снова явился в храм, лица на нем не было, и как был – повалился передо мной на колени, – ну, думаю, нашла коса на камень, привел Господь Бог бесноватого, а где же я, малосильный, справлюсь с самым настоящим бесом? Пришлось его совлечь с колен и отвести к себе в приходскую нашу пристройку. Он оказался голодным до изнеможения, говорил, что и маковой росинки во рту его не было последние недели, что он раскаивается в том, что как снег на голову рухнул на меня, но он не может молчать, ибо мой Господь Бог – и его Господь Бог – и никто другой ему не поможет, и если будет отвергнута сия последняя надежда, значит, и вера выжжется в нем начисто, и его Христос пришел в мир, чтобы спасти всех людей, – и он ходил по затхлой Палестине, будучи духом, не похваляясь происхождением от Отца Небесного, – и по сорокадневном удалении вдруг понял, что спасение всего людского возможно только в том случае, если Он станет всеми людьми, не одним человеком, не одним Сыном даже Человеческим, но всеми людьми, которые жили до него и пребудут после его заклания во веки веков. А как возможно такое? – спросил он – да запросто, сам себе как будто и ответил, чтобы стать всеми, нужно стать средним во всем и для всех, ибо высочайшие добродетели отторгают паству, а в монашествующих раздувают грех самолюбия и гордыни, а если Бог примет людей со всеми их слабостями, если не просто примет, а разделит их слабости с ними, как не восславить такого Бога! как не пойти и на казнь вслед за ним, и что Церковь Христова – не его Тело, а только макушка, и что Господь – это каждое наше чаяние, не просто слезинка ребенка – это все старо и избито, но и сквернословие, исходящее из уст
