- Очухался, гад! - заорал он. - Ты посмотри, что ты наделал!
Обе вагонетки, разбитые вдрызг, валялись рядом. Между ними скорчившись от боли, распростертый навзничь, лежал Павел. Кто-то из набежавших арестантов испуганно крестился.
Кто-то сказал:
- Отмаялся, горемычный!
- Что ты крестишься, - продолжал неистовствовать бригадир, - он еще глазами лупает, а ты отпеваешь. Разойдись по забоям!
Кто-то сдернул с Павла валенок, закрутил штанину вокруг окровавленной ноги. Павел вновь потерял сознание.
Павла отвезли в больничный городок прииска - Нижний Штурмовой. Первое, что он почувствовал, придя в сознание, то, что может шевелить ногой. "Слава Богу, - прошептал он, - не только сам, но, кажется, и нога цела. Остальное Господь усмотрит".
Да, каким-то чудом ногу не раздробило между вагонетками, а только пробило до самой кости. Впервые Павла обмыли, дали чистое белье и уложили в теплой палате на мягкую постель. Павел уснул. Но и во сне, глубоком и крепком, радостные слезы за чудесное спасение и в благодарность Господу продолжали литься из его глаз.
Некоторое время пришлось пользоваться костылями, врачи успокоили его, заверив, что рана чистая и скоро он пойдет на поправку. И точно: не прошло и двух недель, как взамен костыля дали палку - приучайся, дескать, ходить заново. Однако закон лагеря распространяется и на больничные палаты - вскоре Павла усадили на сани и вернули на прежнее место. Как ни пытался он убедить лекаря, что ходить может только по комнате, да и то с палкой, его и слушать не стали: обозвали филоном и отправили на работы.
Рабочий день удлинили до 12 часов, пытаясь наверстать упущенное за период снегопадов время. Световой же день почти не прибавился и длился не более трех часов. В довершение к привычным бедам прибавились новые: свирепствовал новый начальник лагеря, по прозвищу Рыжий. Он взял за привычку перед отправкой в забой выступать перед заключенными со злобными речами, а так как делал это в подпитии, то несчастные зеки вынуждены были часами выстаивать на лютом морозе. Тот же, кто попробовал протестовать против подобных измывательств, навсегда исчезал из лагеря. Рыжий запретил разводить костры в забоях, и люди лишились единственной возможности согреться. "Ваше спасение, - цинично заявил Рыжий, - в работе. Работайте до пота". Тянулись из последних сил, пытались даже отрубать себе пальцы, чтобы освободиться от каторги, морозили конечности, но уловки эти помогали слабо: замеченных в членовредительстве кидали в карцер, а затем снова на работы. Крайнее отчаяние овладело людьми, но тут случай поселил в их сердцах надежду...
Как-то Павла зазвали к костерку. Новый сотский рассказал:
- Побежал прямо с развода Рыжий над забоями да над шурфами погонять нашего брата, оскользнулся и - хлоп! - прямо в шурф, а там лом забыли в бурке. Ну и... Метров пять пролетел и напоролся на лом. Вишь, как начальство забегало... А что толку: лом прошел насквозь...
У Павла не возникло чувство злорадности, он лишь с состраданием прошептал, узнав трагическую новость: "Боже, как может быть столь ужасна кончина человека!"
Точно угадывая его мысли, один из заключенных, гревшихся у костра Павел уже видел его на собраниях - вздохнул тяжко:
- На земле все мы были свидетелями его царствия, жаль, не хотел он обресть небесного царствия.
- Ужасна жизнь его, ужасна и кончина, - добавил сотский.
- Ужасна была смерть нашего Спасителя на кресте, ужасна и смерть разбойника, висящего рядом, но он успел получить прощение, покаялся в грехах и обрел мир с Богом. Даже смерть стала для него не ужасом, а приобретением вечного блаженства, по милости Божией...
- Вот подумай теперь: ну как, Пилат избавил бы его, помиловал, снял с креста, как мучили бы его призраки убитых им людей! А проклятия родных и близких? Теперь же всякий, знающий историю о разбойнике, проникается к нему состраданием, многие начинают и себя видеть в нем, ищут мира с Богом.
- Последние минуты не во власти человека, - смиренно заметил Павел. Все во власти Божией. А вы откуда знаете Евангелие?
Сосед, затеявший разговор, потупился.
- Уж не знаю, смею ли я назвать себя братом. За проповедь Слова Божьего дали десять лет. Уже побывал на Беломоро-Балтийском канале, собрался было по зачетам домой, вдруг зачеты сняли, кинули сюда. Уж какой год не получаю вестей от матери, жены, не знаю - живы ли? Сам опустился окончательно от голода и холода, чую - все пропало, вера истаяла, жду смерти от Господа, стыжусь малодушия. Одно только на уме: хлеб да хлеб, и молиться перестал...
Павел слушал исповедь с трепетом: не у самого ли такая же слабость? Голод подтачивает устои веры, как не понять несчастного.
- Бывало и такое, - продолжал колеблющийся, - что даст повар картошки, а ты за пазуху тайком прихватишь. А то... хлеб на бригаду нес, так с каждой пайки крошки обобрал, в котелке сварил... Совесть-то осуждает за это, а голодную утробу не прокормишь, да и в лагере уже стали звать крохобором. А то еще один случай был...
- Ты погодь,- перебил его Павел,- не открывай все, подобное и я пережил. К тому ж я еще не крещеный, так что отвечу так: где те, которые осуждают нас? Пусть встанут рядом. Пусть покажут - как быть? Думаю, и Бог не осудит нас, как не осудил Иова, как не пренебрег блудным сыном. Э-э, брат: пусть это останется тайной между Богом и тобой, лишь бы не стал на путь сознательного греха. Ты вот чего бойся: оскверненного сердца против Бога, не бери в рот, даже при голоде, оскверненного, непотребного, гнилого... Ибо сердцем твоим овладеет сатана, скверная пища навек сгубит здоровье. Верь Бог нас не оставит, обязательно пошлет облегчение. Мы вылезем из наших могил, и Бог обрадует нас. Будем же верить в это и ждать, пока же мы мертвецы, каждый в своей могиле. Кто может понять нас?
Брат слушал со вниманием. Напоследок дал совет:
- Там, наверху, за забоями проходит дорога на Нижний Штурмовой. Ездят по ней мало, а километрах в четырех столовка есть - для общежития каких-то стахановцев. Повара и дневальные подкидывают нашему брату работенку - дрова поколоть, помыть чего... словом, жалеют нас. Ну, и, конечно, подкармливают кое-чем. Сходи-ка, Бог даст, не пропадешь.
Дело новое - Павел решил не откладывать и в тот же день отправился на разведку. Действительно - стоит кухня, топчутся люди. Робко приблизился. Тут и повар вышел, посмотрел на Павла, все понял. Отвел в сарай - там уже пилили несколько арестантов. Присоединился и Павел. В награду получили по тарелке густого супа. Павел даже не успел подивиться неожиданной удаче - тарелка вмиг опустела. Повар, только диву дался, но смилостивился еще: дал кусок хлеба и пригласил на следующий день. Глубокой ночью, прижимая ломоть хлеба к груди, возвратился Павел в лагерь. Правда, еще по дороге решил разделить хлеб на несколько порций, чтобы растянуть удовольствие, но, как ни был наварист суп, как ни показался он ему сытным, голод обуял молодого человека вновь и до своих нар донес лишь половину. Ночью пробудился: снова хотелось есть. Принялся за свой запас. Рядом скрипнули нары - Павел оглянулся: жадными глазами за ним наблюдал сосед. У Павла мелькнула тревожная мысль: "Сейчас наверняка попросит!" Правда, соседа можно было понять и без слов: горящие от голода глаза, слюна, стекающая с края рта, говорили красноречивее любой просьбы. Страшные сомнения охватили душу Павла: один голос настойчиво требовал, чтобы Павел спрятался, съел хлеб сам, другой же слабо протестовал, напоминал христианскую заповедь: "Раздели с голодным хлеб твой". Большим усилием воли Павел подавил первый голос и разломил пополам оставшийся хлеб. Но тут поднялись еще двое и с тем же выражением уставились на тот кусок, который оставался в руке Павла. Хотел выйти, но слабый голос напомнил ему строки из 5 главы Матфея, сорок второго стиха: "Просящему у тебя дай!" Кажется на этот раз помимо своей воли, Павел разломил и то, что оставалось. И успокоился только тогда, когда лег, отвернулся к стене и поразмыслил:
- Зачем это Господь допустил такое искушение? Не иначе, как впереди ожидает меня нечто потрясающее, и Бог, через мои поступки, обеспечивает право на благословение и спасение. Нет, ничего не требует Господь напрасно!
Подработки стали почти ежедневными, Павел почувствовал некоторое облегчение, но мыслишки порою смущали. Идет, к примеру, краюшка хлеба за пазухой, думает: "Ну, вот это я уж точно слопаю самостоятельно! Пускай другие заботятся сами о себе!" А тут с вахты окликнули. Подошел. Обыскали, нашли хлеб, забрали:
- Бегаешь из забоя на Нижний? Подрабатываешь на стороне? А в забое, значит, филонишь! Так не пойдет: давай две нормы, и мы тебя накормим. А сейчас - в карцер!
Бедный юноша не знал, что, допуская в сердце своем греховные заключения, он тем самым навлекает на себя тяжкое испытание. Об этом и пришлось подумать в погребце, превращенном в карцер.
Суточная норма дров догорала в крохотной печурке. Заключенные тесно жались друг к другу; тут собрались воры, филоны и подобные Павлу, искавшие пропитание на стороне. Через пару часов озноб пронзил тело Павла, он задрожал. Спасения не было: печка холодна, стенки карцера все заиндевели. Правда, сжалился какой-то урка, дав хлебнуть кружку кипятка, но время до утра прошло в мучительной дрожи.
