Иногда он решал учить мальчиков математике, и "переплетчики" чувствовали себя, как грешники в страшный Судный день.
- Ну-с, приступим, - говорил папа, и это звучало, как труба архангела.
Они садились, покорные, грустные, с тоской глядя в клетчатые тетради, и погружались в четыре действия арифметики.
Но по воскресеньям, когда не надо было идти на работу, становилось совсем плохо. Сажать мальчиков за арифметику в праздник нельзя - эта наука придумана для будней. Он шел на кухню, смотрел, как Варя и Александра Васильевна месят тесто или чистят картофель, говорил, что надо замазать окна, или рассказывал сон, который приснился в эту ночь, и брел дальше. Он хватался за всякий предлог - придвигал диван к стене или подкладывал щепку под ножку стола, чтобы он не качался. Когда все было исчерпано и безделье надвигалось на него, он шел к кошке и заводил с ней нескончаемый разговор.
- Ну, что ты, кошка, а? - говорил он, когда она лениво и небрежно терлась об его ногу. - Ну, чего тебе надо, а? Ты что же это мышей не ловишь? Кошка, кошка... Ну, чего тебе? Колбасы небось захотелось? - Так он разговаривал с ней, пока утомленная кошка не уходила на кухню.
Но с того времени, как в доме появились Матвеев и Безайс, его дни наполнились новым содержанием. Одно то, что у него скрываются большевики, опасные люди, которых могут поймать, доставило ему много дела. Надо было ходить в аптеку, приносить и уносить самовар и драть мальчиков за уши, чтобы они не лезли к Матвееву. Сам Матвеев возбуждал в нем жгучее любопытство. Он расспрашивал Матвеева о его жизни и никак не хотел верить, что он такой же, как все.
Когда Матвеев начал поправляться, Дмитрий Петрович заявил, что он будет занимать его и не даст ему скучать. Матвеев сначала вежливо слушал его длинные истории и ветхие шутки, а потом начал уставать. Тогда он выучился лежать с внимательным выражением на лице, думая о своих делах, и время от времени в нужных местах произносить ничего не значащие слова:
- Ишь ты... Так, так...
Но иногда старик наседал на него всерьез, и с ним ничего нельзя было поделать. За тридцать лет плавания в нем скопилось много всяких воспоминаний, и они искали выхода. Матвеев был для него прямо-таки находкой.
Иногда заходила Александра Васильевна, приносила горячие пышки со сметаной, ватрушки, сладкие пирожки. Матвееву она смутно нравилась, но он почти не замечал ее. Ему не хотелось думать ни о Варе, ни о ее родителях; у него были свои мысли, которые были больше всех этих пустяков.
В это воскресенье в его комнате вымыли пол, принесли длинный фикус в обернутом цветной бумагой горшке. Матвеев достал себе глупейшую книгу "Лорд-каторжник" и скучал над ее истерзанными листами. Книге было лет пятьдесят, от нее пахло мышами и плесенью. Дмитрий Петрович пришел после обеда улыбающийся, объятый нетерпением. Матвеев, глядя на его бесхитростное лицо, покорно закрыл книгу и принял болтовню молча, как мужчина. Потом пришел Безайс и выручил его.
- Он, конечно, славный старик, - сказал Матвеев, - но я от него устал. Это очень тяжелая штука: слушать избитый, знакомый с детства анекдот и делать вид, что тебе очень интересно и смешно. "А вы знаете историю, как барыня нанимала лакея?" Он подмигивает и стонет от хохота, и у меня не хватает духа сказать ему, что я слышал об этой барыне лет десять назад и что теперь она мне немного надоела. У меня есть к тебе одна просьба, Безайс, неожиданно закончил он.
- Какая?
- О, это пустяки, - сказал он, закладывая руки за голову. - Ничего особенного. Ты помнишь, я рассказывал тебе эту историю.
Безайс посмотрел на него вопросительно.
- О той?
- Да, о той.
- Так, - сказал Безайс. - Ну, и что же?
Матвеев медлил. Ему трудно было начать.
Он повернулся на спину и, глядя в потолок, сказал, что страсти, любовь, женщины - все это только мешает и стесняет человека, когда он занят борьбой или работой. Эти женщины! Они вертятся и болтают и путают голову.
Он помнит один случай, как одного члена губкома высадили из партии по бабьему делу. Это было в восемнадцатом... нет, не в восемнадцатом, а в девятнадцатом году. А фамилия его была Теркин. А как была ее фамилия - он забыл. Зяблова, кажется.
Но, впрочем, фамилия здесь ни при чем.
Он хочет только сказать, что в наше время женщины и разная там любовная чепуха - поцелуи, объятия, записки и всякое тому подобное - сбивают человека с толку. Когда работник влюблен, его мысли принимают другое направление. Надо ехать на фронт, а ему не хочется. Посылают его на партийную работу в другую губернию, а ему жалко оставлять свою бабу. Потом от любви бывает ревность, а это уже черт знает что такое.
Безайс слушал что-то очень уж внимательно, и это смущало Матвеева. "Что ж это я несу?" - подумал он, но остановиться или свернуть разговор на другую тему уже было нельзя.
Так вот. Но, с другой стороны, разные бывают женщины. Женщина может быть другом, товарищем, она не связывает мужчину и не мешает его работе. Даже наоборот. Эта самая... Лиза Воронцова...
Он снова запнулся, удивленный одной мыслью. "Я как будто оправдываюсь перед Безайсом в том, что влюбился в Лизу, - подумал он. - Точно я совершил какой-то неблаговидный поступок. И Безайс слушает, как следователь".
- Ну, - сказал Безайс. - Дальше-то что же?
- Дальше ничего, - сердито ответил Матвеев, стыдясь того, что он наговорил. - Мне очень скучно здесь лежать. Хотелось бы ее повидать все-таки.
Безайс встал, угрюмый и задумчивый.
- Вон куда ты гнешь! - сказал он. - Нет, об этом лучше не будем и говорить. Я тебя на улицу не пущу. Да ты и сам не дойдешь.
Матвеев сел на кровати. Он немного нервничал.
- Я знаю. До сих пор я не заговаривал о ней. Мне хотелось стать на ноги и пойти к ней самому. Но теперь я вижу, что это долгая музыка. А мне очень хочется увидеть ее, понимаешь? Очень.
- Любовь зла, - плоско пошутил Безайс.
- Я хочу, чтобы ты или Варя зашли к ней и сказали, что я здесь, только и всего.
Безайс рассмеялся.
- Варя? - воскликнул он. - Чтобы она пошла к ней?
- Ну, пойди ты. А Варя почему не может?
- Потому... потому... - ответил Безайс, потирая лоб, - потому что ты осел.
НЕ НАДО ВОЛНОВАТЬСЯ
Он обещал Матвееву, что пойдет утром, после чая. Но, напившись чаю, Безайс начал оттягивать уход и выдумывать предлоги, которые задерживали его дома. После чая надо покурить, а он не любит курить на улице. Потом он помогал искать веник. Когда веник был найден, Безайс начал подумывать, не наколоть ли ему дров, но Александра Васильевна заявила, что дров ей не надо. Тогда он со стесненным сердцем оделся, повертелся несколько минут у Матвеева и вышел на улицу.
Его пугало это поручение. С некоторого времени женщины начали возбуждать в нем острое любопытство и непонятную робость. Все, что выходило за пределы обычного разговора, внушало ему страх - настоящий, позорный, мучительный страх, которого он стыдился сам, но от которого не мог отделаться. Особенно он боялся сцены. А в этом случае, казалось ему, без сцены не обойтись.
Большое красное солнце стояло в туманном воздухе. Он шел по обрывистому берегу реки, машинально насвистывая. "Веселенькая история", - вертелось в голове.
Идти было далеко. Низкие, зарытые в снег дома предместий остались позади. Он спустился по крутой лестнице вниз, перешел через овраг и повернул в улицу. Было еще рано, и прохожие встречались редко. Кое-где счищали с тротуаров выпавший за ночь снег. Безайс вышел на гору, и Хабаровск встал перед ним.
Далеко за горизонт уходила ровная белая гладь реки. Слева виднелся бульвар, над которым высился чей-то памятник. Деревья, покрытые инеем, стояли неподвижно, как белые облака.
Безайс постоял, разглядывая город, потом вздохнул и стал спускаться вниз. На перекрестке он увидел голенастый поджарый пулемет и около него несколько солдат в серо-зеленых шинелях с измятыми погонами. Они грызли кедровые орехи и переговаривались. Безайс свернул в переулок, но там стоял целый обоз. Военные двуколки тянулись непрерывной вереницей. От лошадей шел пар, на дороге валялись клочки сена. Около походной кухни стояла очередь, и солдаты несли дымящиеся котелки. Он прошел мимо, заставляя себя не ускорять шагов. Теперь он относился к белым спокойно. Их дело было кончено. Что они значили здесь, у края земли, когда вся страна была в других руках? Безайс шел мимо них, как хозяин.
Он вышел на длинную пустую улицу и остановился перед каменным домом с мезонином. Во дворе дряхлая собака обнюхала его ноги и пошла прочь. Он прошел через веранду с выбитыми стеклами и постучал. Неряшливо одетая женщина впустила его в полутемный коридор, где резко пахло стираным бельем. Она смотрела на него испуганно и выжидающе.
- Здесь живет Елизавета Федоровна Воронцова? - спросил Безайс. В нем внезапно вспыхнула надежда, что ее нет дома.
- Здесь, - ответила она, напряженно глядя на него.
- Мне надо ее видеть.
Она ушла, но тотчас вернулась.
