за мать. И, обнявшись, они прошли в горницу, где перед иконой троеручицы что-то быстро и невнятно вымаливал Гордей.
Гости уже собрались. Шура, племянница Дугина, колыхая высокой грудью, уставляла стол соленьями-вареньями. Именинницы не было.
- Проходи! – пригласил гармониста дед Семён и отвернулся к учителю, с которым вёл разговор.
- Кому это надо? – недовольно проворчал он, попадая в прежний тон. – Всех одинаково говорить не заставишь.
- Заставлю! – упорствовал Иван Евграфович. Он уже подвыпил и был оттого речист и упрям. – Русский человек восприимчив.
- Пущай так, – дед склонил голову набок, отчего ковыльно-мягкие волосёнки его взметнулись вверх. – Все мы русские. А на Волге так судят, на Оби – иначе. У всякого своё речение. Тем и отличишь сибиряка от волжанина... А ты всех на один манер стрижёшь... Нет, я на это несогласный! – дед пристукнул посошком.
- Детям легче будет учиться, – тихо убеждал учитель. – Как говорю, так пишу. Сейчас ведь что? – сплошная разноголосица! А надо: как говорю, так пишу.
- Опять за рыбу деньги! – топорщился старик. – Говорим-то по-разному!
- Будет вам, грамотеи! – прервала учёный спор Шура. – К столу подвигайтесь!
- Без именинницы-то неславно!
- Подождём чуток...
- Спела бы... Симушко! Заведи нашу старинную!
Ефим Дугин, тонкий, с шафрановым румянцем, встряхнул бронзовыми кудрями и запел бархатистым баритоном про Ермака. Прокопий чуть слышно подыгрывал ему.
Разрумяненная с мороза, вошла именинница, закончив управу на ферме.
- О-о! – обрадовалась она. – И Проня здесь?
- Если лишний – уйду, – чуть куражась, сказал Прокопий. Девчата его баловали.
- Да что ты! Я не в обиду.
Прокопий недовольно свёл к переносице брови, прибавил звуку. Катя присела на краешке скамьи и, перебирая отливавшую фосфором косу, подтянула Ефиму грудным голосом.
- Какие голоса, а? – прочувствованно сказал Иван Евграфович. – Какие прекрасные голоса!
- А ты как думал? Заярье на всю округу голосами славится! – выпятил грудёнку Семён Савич. – Вот возьму Ефима в дом и каждый день буду слушать. Пойдешь, Симушко?
- Как не пойти, – через силу улыбнулась Шура Зырянова. – На все сто пара получится.
- Мы запоём, а кто-то заплачет, – понимающе взглянула на неё Катя. – Нет, деда! Здесь не для Ефима гнездо свито. Да и Михей не согласится: хоть в колхозе, а богач.
- За себя сам решаю, – нахмурился Ефим.
- Как сказать! – со значением возразила Шура. – На словах-то все бойки!
- Рассаживайтесь, гостеньки дорогие! Пора племянницу с днём ангела поздравить, – разливая из отпотевшей бутылки самогон, пригласил дед Семён. Расставив рюмки, прижал голову Кати к себе, смахнул слезу и запророчил: – Жить тебе сто годов, цвести – не стареть, петь – не болеть... И чтобы счастья-талану полной мерой... Верно я говорю?
- Больно много насулил, – шутливо остановила Катя.
- Летела сорока, села на гвоздь, как хозяин, так и гость.
В самый разгар застолья, загодя чувствуя себя лишней, но, боясь обидеть Катю отказом, вошла Мария.
- За опоздание штраф! За то, что без мужа явилась, – вдвойне! – заегозил старик.
- Деда! – строго взглянула на него Катя.
- А я не в укор, Катюнька! Я от чистого сердца, по-стариковски. Без троицы дом не строится! – тяжелея языком, прокричал он.
А когда дед Семён заявил, что дом о четырёх углах, а конь о четырёх ногах, из-за стола, мигнув гармонисту, выскочила Катя и стала чеканить «Барыню».
- Огонь-девка! А ты – как говорю, так пишу... Такая поцелует – никакая писанина впрок не пойдёт.
- Я эту мысль одиннадцатый год вынашиваю! К весне учебник закончу, и тогда...
- Ой, да ну тебя к богу, чернила без чернил! Я ему про любовь, а он мне про морковь...
За окном грянул чей-то простуженный бас:
- Барыня, муж твой бел: то ли сахару поел?
В избу ввалился Федяня, загораживая широкой спиной своих дружков, вытащил из кармана распахнутого полушубка ядовито- зелёную бутыль.
- Мир честной компании! Нельзя ли присоединиться?
- Пришли – не выгоним, – сказала Катя.
- Спасибо за ласку, хозяюшка! А уж я спляшу за это! Ох как спляшу! Эй вы! Потолок держите! И-эээх! – сбросив на ходу полушубок, спружинил на сильных ногах, завертелся волчком в присядке, потом взмыл вверх и, выпрямившись, застрекотал каблуками.
- А ну давай, ежели не страшно! – заманивал он. Катя хмурилась, отворачивалась, но её неудержимо тянуло в круг. Ноги нетерпеливо переступали, как у необъезженной кобылицы, рвались в пляс.
- Боишься? У-моо-орю, не думай! Иии-эхма!
Катя не выдержала и яростно ввинтилась в круг. На мгновение парень опешил, растерянно заморгал глазами.
- Ну и ну!
