одетые люди, что дворники расчищают поутру тротуары и мостовые и не слишком сильно перенапрягаются. А тут – ватные штаны и брезентовые рукавицы-верхонки, которые приходится обивать, и льдинки ссыпаются с них потоком, дворников тут еще не завелось, и тротуаров тоже, и, просыпаясь поутру, думаешь, придется разгребать занесенную за ночь дверь и дорожку от барака или повезло. Ранние подъемы, тяжелый физический труд и, как ни странно, постоянное чувство собственной необходимости – все это создавало совсем другую реальность. Гораздо позже мне довелось прочитать старую притчу о каменотесах (или, может, грузчиках), которым прохожий задает один и тот же вопрос: «Что ты делаешь?» Один отвечает: «Тащу проклятый камень», другой: «Зарабатываю на хлеб моей семье». Третий же улыбается: «Строю прекрасный храм». Ни о каких храмах я тогда, конечно же, не думал, но ни холод, ни ветер, ни боль в перетруженных мышцах не убивали во мне ощущения: я строю что-то светлое, прекрасное и очень нужное. Настоящее.
Возможность позвонить домой выпадала редко. Отец радовался, что у меня все в порядке, и настоятельно советовал повременить с возвращением.
И все же полгода, как советовал отец, я не выдержал. Тосе написал через пять месяцев после своего стремительного бегства. Объяснил все как есть, рассказал о масштабах строительства, о невероятном подъеме, о том, что меня сделали бригадиром, а я почти каждую ночь вижу ее во сне. И просил прощения за то, что не смог даже попрощаться.
Ответа я так и не дождался. Написал еще раз, и еще. Сдался лишь после десятого письма. Попросить отца сходить к Тосе и все ей объяснить было почему-то стыдно. Очень хотелось самому рвануть в Москву, но разве можно было бросить дело, где я необходим. Бригадир! Мальчишка, сопляк – бригадир, у которого в подчинении мужики мало не вдвое старше. Некоторые, по крайней мере. Тихонов гордился моими успехами так, словно я был его родным сыном, и в гости частенько приглашал. Жилое строительство в Братске не успевало за ростом населения, и Тихоновы были одними из немногих пока владельцев собственной площади. Его жена Зинаида Ильинична (сразу заявившая: «Зови меня просто тетя Зина») пичкала меня пирожками, которые ухитрялась печь с невероятной скоростью. Кажется, в те времена я у всех женщин вызывал неодолимое желание меня накормить, худой был, как шпала. Разве что тихоновская дочка Таня была отчасти исключением. Молча сидела в уголке, закопавшись в учебники – готовилась к поступлению в институт. Зато на стройке (она работала учетчицей) ее звонкий голос раздавался то тут, то там. В их квартире я чувствовал себя так, словно вернулся в собственный, почти забытый дом.
Приехал я туда в ноябре, в отпуск.
– Боренька! – Мама чуть не плакала. – Как вырос, как исхудал! И пахнешь дымом! – Она никак не хотела разжимать объятий, словно боялась, что я исчезну.
Вернувшийся вечером отец окинул меня одобрительным взглядом и крепко, как равному, пожал мне руку.
– Леня писал, говорит, толк из тебя будет.
На семейном совете мы решили, что на строительстве мне стоит задержаться еще годик, пока Родионов не закончит институт. Его дядя уже занял кресло замминистра, и возможностей насолить у нашего комсорга стало еще больше.
Но ничто не могло бы удержать меня от встречи с Тосей. Только для начала я решил повидать Мишку. Сам не знаю, почему не пошел к нему домой, а караулил возле института. Должно быть, я и вправду сильно изменился: Колокольцев едва не прошел мимо, остановившись, лишь когда я его окликнул.
– Борька! – он ошарашенно заморгал, хлопая белесыми ресницами. – Не узнать тебя, чертяга, богатым будешь! – он хлопнул меня по плечу. – Совсем вернулся?
– Проездом заглянул, – сам не знаю, откуда вырвалось это «проездом». – Поговорить бы…
Налетевший порыв совсем уже зимнего ветра едва не сорвал с Мишкиной головы пушистую черную шапку, прервав какие-то непонятные мне размышления:
– Ну пойдем ко мне, правда, кроме чая мало чем могу… сушки разве что найдутся.
– А мы не привередливые, – ерническим, как когда-то, тоном отозвался я. – Чай не графья.
Колокольцевы жили в отдельной квартире (по сравнению с нашей коммуналкой – хоромы). Кроме чая и порядком зачерствевших баранок Мишка вытащил банку какого-то домашнего варенья, и я некстати вспомнил дядю Валеру, точнее его погибшую жену. Откровенничать почему-то расхотелось, о стройке я рассказал коротко и сухо, как будто характеристику для отдела кадров составлял.
– Уважаю, – вздохнул Мишка. – Бригадир, значит. Я, может, тоже рванул бы, да родители… Эх! Доучись, говорят, сперва, с ними не поспоришь, мать сразу в слезы, а батя, если что не по нему, и ремнем не побрезгует, как будто мне пять лет. Ну… у тебя-то особые обстоятельства. Хорошо ты из-под удара ушел. Бригадир – это не хухры-мухры, – он покивал. – Только возвращаться тебе пока нельзя. Даже с блестящей характеристикой аж с Братской ГЭС Родионов тебя без масла схарчит. Только недавно спрашивал про тебя. Я-то, понятное дело, ничего не рассказывал, ушел в глухую оборону, – он опять покачал головой и вдруг заявил с неожиданным оживлением: – Да я ж и не знал ничего, ни где ты, ни что с тобой. Так что знать не знаю, ведать не ведаю. А он не забыл. Мстительный, чисто Отелло. Чуть что – любого придушит.
– Отелло? – не понимая, переспросил я. – Почему вдруг Отелло?
Мишка зачем-то вскочил, принялся добавлять в розетку из банки варенье, наливать чай, хотя в моей кружке было еще половина.
– Да не юли ты! – Я легонько толкнул его под коленки, так что он плюхнулся обратно на табуретку. – Говори как есть.
– Ну… понимаешь… – Мишкин голос с шепота срывался на фальцет и опять на шепот, точнее на какое-то придушенное шипение. – Тося…
– Ну?!
– Она теперь с Родионовым встречается, – выдавил наконец Мишка.
Мне до сего дня стыдно за те мысли, что в тот момент заполнили мою голову. Невыносимая тяжесть, как будто на меня рухнула одна из строительных свай, а из-под нее скользкими белыми червяками лезут эти самые мысли. Я сам видел их вместе. Я сам интерпретировал ее фразу «он не угрожал мне» как «он угрожал тебе». На письма мои она не отвечала… Родионов – перспективный. Дядюшка у него замминистра, и значит, ковровая дорожка прямиком к благоденствию обеспечена. За ним – как за каменной стеной.
Сам удивился, как встал из-за стола. Разве может встать человек, на которого рухнула свая? Такие весят… я вдруг почему-то забыл, сколько эта дурища весит, и мне казалось очень важным вспомнить. Не
