собой, над тем собой, кто ещё минуту назад падал под навозом. Теперь он не тот, сражённый, расшибленный. Он совсем новый, вот этот, кто взял верх над собой, кто прыгал в восторге с чёрным утёсом на плечишках.
— Оба-на!.. Вот! От! О!.. — Глеб задрал левую ногу в сторону, стоит на одной. Коронный номер. — Ну что?! А?! Не слышу… И сказать нечего?.. Ё-ё-ё! Мы ещё по-мо-та-ем чапаевской шашулечкой!
Охмелело Глеб брызнул к калитке.
— За мной, летописка-писка!
Я едва поспеваю, хотя и положил он мне куда меньше, чем я донесу. Жалеет.
А хорошенько подумай, так та жалость колко, с издёвкой мне в обиду пущена. Что я, увечный какой? Каличка? Кинул ни две ни полторы лопаты как напоказ и ступай. Достанет с тебя. Да взгляд ещё внабавку с ухмылочкой. Не надорвись, не наживи килы́!
Я вижу, как и без того быстрый Глеб с ходкого шага сваливается с огорка на бег, сваливается не своей волей. Ярая, неодолимая власть ноши разогнала так, что он несётся — только шишки веют. Клейкие крючковатые тунговые ветки ловят-хлопают его по рукам, что держали над головой чёрный мешок, по груди, по животу, по ногам.
— Глебу-ушка-а-а-а!.. — в безотчётном страхе ору я. — Глебу-у-у-ушка-а-а!..
Он чуть повернулся на зов. Теперь несколько боком скачет на одинокую в возрасте уже высокую ёлку со срезанной молнией верхушкой. Без головы осталась. Поплатилась за своё же глупое любопытство. Зачем так беспутно, так бесшабашно выбежала на шаг из ровного строя дерев, что стояли в карауле вдоль стёжки, и замерла у самого корытца тропинки? Что интересного увидала в том корытце?
Со всего лёту бухнулся Глеб мешком в эту крепкую дурочку и присох. Слава Богу, никто не упал. Ни она, ни он.
Я не знаю, что делать. Подойти? Пойти в свидетели его разгрома? К чему? К чему внапрасно дёргать его гордыньку?
Пока я рассуждал, ноги сами отбежали за ближний семисыновский сарай. Возле утки встакались на погоду. Одна уточка охорашивалась перед зеркальцем у селезня. На то у селезня и зеркальце, чтоб утки гляделись. Тушистый селезень-чевошник важно переговаривался с уточкой-такалкой и всё норовил поудобней подставить ненаглядке своё зеркальце.
Я коротко высунулся из-за угла раз, высунулся два.
Ждал…
Наконец Глеб отдышался, передохнул стоя и медленно посыпал вниз.
Наверное, шире Баб-эль-Мандебского пролива улыбнулся я и стриганул вдогон.
На просёлке, куда мы вышли, пыли по щиколотку.
Со вчерашнего пыль ещё тепла.
Топаю след в след. Так не отстанешь, пускай шаг у Глеба и гулливеровский. А потом, у меня привычка ходить по чужим следам. Я ныряю в ясные, в глубокие Глебовы следы, то и дело оборачиваюсь, вижу, как красивые картинки превращаются в уродиков, застывают очерками моих босых ног с долгими царапинами по пыли больших пальцев.
Странно… Худо-бедно, а вёл человек дело, клал свой след. Вражина просвистел — дело поблёкло, следы-загляденье умерли. Как сейчас?
«Пускай, — шепчет мне голос из-за спины, сверху, — у этих следов на пыли жизнь короче воробьиного носа. Зато это т в о и следы остаются. Т в о и! Зыбкие, недолговечные, хлюпкие. Но т в о и! Дорожи ими. Всякому своё не мыто, да бело».
Пыль горько засмеялась:
«Небо, не болтай болтушку. Хорошо тебе сверху пальчиком водить. Извини, ты не ведаешь жизни на земле. А спустись, ляг рядышком со мной… Пускай тебя хоть денёк потопчут… И ты увидишь… Любые следы на пыли может смехом замести самая размалая плюгавка… Юноша, всё в жизни руби напрочь, нерушимо. Следы клади не пыльные — стальные!»
Полдороги назади уже?
Почему мы не падали отдыхать?..
Не останавливались вовсе не потому, что не устали. Устали мы оба. Глеб устал сильней моего. А… Положи он мешок наземь, так ни за какие миллионы не поднимет же снова. Знает это он. Знаю это я. Как липнуть с привалом?
Шатаемся мы молча. Не тратим силы на слова.
Я катаю мешок по спине. Только от этого ни каплюхи не легчает.
Навалилась минута, когда…
Все же последний я дохляк. Пыхтел, пыхтел, так и не сдвинул очугунелый мешок с левого плеча на правое.
Левое плечо туго налилось болью, занемело.
Я стерпелся с болью, еле ползу. Слабо дёрнул книзу головой, хотел сбить пот с лица и отчётливо увидел, как отваливается моё левое плечо. Плавно, леновато, будто в замедленном кино, оно падает, раз-другой переворачивается, рассыпается мелкой пылью.
Мне сразу стало легко-легко. Неужели всё зло не в мешке? Неужели так тяжко было тащить именно левое плечо?
Золотая пыль из-под ног слилась в просторное царское кресло, и вот я уже сижу-лечу на нём. Вскинутый указательный палец обвила голубая лента. Смотрю, одаль, на конце её, — мой мешок, похожий на красный детский шар. Весело насвистывает следом.
Всё б ладно, да порядком уже отстал я от Глеба. А тот и рад навыкладку стараться. Чёртовым метеором в обнимку с вихрем уносится за поворот. Ну и смазывай пятки! Не подумаю догонять… Надо мне… Позарез как надо…
Я поднял глаза.
Одинокое нарядное облачко печалилось в вышине.
«Донеси, мой Боженька… Чего б тебе не выручить?»
Облачко с поклоном легло к ногам.
Ничком вальнулся я на него…
— Ты что, мухарик?
Через силу я никак не пойму, почему я лежу, почему Глеб, придерживая одной рукой мешок, в дрожи трясёт меня другой за плечо.
— Давай руку… Прошло?
Я деревянно разглядываю, как скатываются с его распалённого лица горошины пота. Что случилось? Со мной был обморок? Был?..
— Так прошло? — всполошённо допытывается он.
— А куда денется? — шёпотом вытягиваю я из себя слова. — Пройдёт…
— Понесёшь?
— Ага.
— Бери за чубчик. Я поддам.
Он наклонился.
Подхватил одной рукой мешок снизу за гузырь, за угол. Впритрудь, насилу, подтолкнул мне на спину.
И снова след в след…
След в след…
След в след…
Звезды не нуждаются, чтобы их превозносили до небес.
Э. Кроткий
— Хэ-хэ-хэ! Прибыли-с! — воскликнул Глеб, молчавший всю дорогу.
Задавалисто хватил враспев:
— Пр-рялицу в подвалицу-у,
А с-сама бух в пух!
Он блаженненько разнёс в стороны полусогнутые руки — поклажа не падала, приросла к плечам! — и, присев, рухнул спиной на свой же беременный мешок с навозом, который еле припёр на огород, рухнул с закрытыми глазами, всем довольный, ко всему безразличный, чужой, как мертвец.
Я рядом сел уточкой. Тихо, незаметно.
Солнце пекло, что тебе в июле.
Кивком головы намахнул я кепку на самый нос.
Отпыхиваемся, приходим в себя.
Мы почти на верху
