почти бежим. В доме горит свет, но сам он стоит у курятника – на коленях, обхватив голову руками, молча разглядывая пустую клетку. Рядом с ним Златка, Розочка и две другие курицы, все бездыханные.
– Что случилось? – спрашиваю я, опускаясь коленями в мягкую траву. Он только головой качает. Тогда я протягиваю руку: – Пойдём в дом, па!
– Пожалуй, нет, – отвечает он, оглядев сперва пустой курятник, потом лежащих на земле кур. На сей раз даже мать не станет ворчать на нас по-калабрийски: вокруг нет и следа жёлтой краски.
Мы встаём в круг, как на поминках.
– Это я виновата, – шепчу я подруге на ухо, но отец слышит.
– Птичий грипп, – морщится он и уходит в дом.
Вскоре выходит Козимино, берёт Лилиану за руку:
– Я тебя провожу.
И Лилиана не возражает, послушно принимая его защиту. Она тоже знает, что мы, мужчины и женщины, вовсе не одинаковы.
33.
– Один, два, три, четыре и... пять! – отсчитывает синьора Шибетта. Мать выкладывает засахаренный миндаль горкой на вышитой салфетке, добавляет картонку с витиеватыми буквами: «Олива Денаро и Франко Колонна». Затем передаёт салфетку Милуцце: та стягивает края ткани белой ленточкой, которую обрезает острыми ножницами. Мне нравится видеть наши имена рядом: эта колонна словно становится мне опорой.
Мы с Шибеттами-младшими продолжаем вышивать. Сегодня меня вместо деревянной лавки усадили на диван, между ними двумя.
– Передавай привет сватье, Амалия, – цедит развалившаяся в кресле синьора, отсчитывая следующую порцию миндаля. – Как увидитесь, разумеется.
Мать поджимает губы: с родителями Франко мы ещё не встречались.
– На ваше счастье, живя в столице, они могли пропустить мимо ушей некоторые... гм... подробности, – продолжает свои колкости Шибетта-старшая.
– Как говорится, глаза не видят – сердце не болит, – вставляет дородная дочка.
Её тощая сестра, бросив шитьё, зажимает обеими руками рот, но смех всё равно слышен.
– Впрочем, в замужестве за слепым есть и свои преимущества, – продолжает дородная. – Он о стольком не узнает...
– Ладно тебе, он же слепой, а не глухой, – возражает Мена.
Одна Милуцца поглядывает на меня сочувственно.
– А верно говорят, Олива, будто он на киноактёра похож? – спрашивает она, чтобы хоть как-то сменить тему.
– На «красавчика Антонио», – подсказывает Мена.
– Мои дочки в кино не ходят, дурное это занятие, – подчёркнуто строго бросает мать. – Разве что афиши на площади видели.
– Конечно-конечно, – сразу идёт на попятный дородная, – я и сама сюжет только по слухам знаю...
– Остаётся надеяться, что темперамент у твоего супруга не такой вялый, – вставляет тощая, на сей раз даже не пытаясь скрыть смех.
– А даже коли и так, Олива, велика ли важность? Он тебя берёт практически без приданого, ты же, напротив, становишься баронессой, – добавляет синьора. – Учитывая историю, в которую ты впуталась, стоит поблагодарить святую Риту...
– Святая Рита помогает отчаявшимся, – заявляю я, не отрываясь от салфетки. – Мы с Франко женимся по любви, а вовсе не от отчаяния.
Сёстры умолкают. Слышен только материн кашель, так похожий на смех.
– Любовь! – раздражённо бросает синьора Шибетта. – Какая нынче молодёжь романтичная пошла, верно, Амалия? Родителей надо слушаться, вот что! Небось Патерно и слова отцу поперёк не сказал, когда тот его из города вышвырнул! До чего же всё-таки эти нувориши самонадеянны! Поди пойми, кого он за сына прочил, – может, принцессу? А как узнал, что тот глаз на бесприданницу положил, даже наследства лишить грозился. С другой стороны, от этого юнца у него одни несчастья, от крови его горячей. Да только ежели такое дело, уже ничего не попишешь: знай дочерей запирай.
– Нос из дому показала – считай, пропала, – кивает дородная.
– Сегодня перед ним красуешься, завтра – конечно, у парня слюнки потекут, – добавляет тощая. – Сперва голову вскружила, а после от ворот поворот, вот он злость-то и вымещает. Нужно уметь себя в руках держать.
– На моей дочери греха нет, – вмешивается мать, прервав наконец молчание. – Олива только в том и виновата, что у неё достоинств многовато... и поклонников тоже, – добавляет она, с ехидной улыбкой поглядывая на Мену и Нору.
На этом разговор обрывается. В гостиной слышно лишь, как один за другим выскальзывают из материных пальцев засахаренные орешки, с глухим стуком падая на салфетку. Когда мы уходим, нас больше не приглашают читать розарий и не поручают шитья. Мать годами молча сидела на деревянной лавке, а сегодня всего из-за одной фразы потеряла свою лучшую клиентку. Это её подарок мне на свадьбу.
Мы под ручку идём к дому, а когда сворачиваем на грунтовку, видим, что навстречу, размахивая руками, бежит Козимино.
– Нам огород засолили! Мы с папой с рынка вернулись, глядь – всё водой залито.
– Боже милосердный! – отшатывается мать. – Что же это делается? Как?
– Мешок соли бросили в колодец, а после залили огород! – он опускает покрасневшие глаза, вытирает руки о штаны. – И ведь никто ничего не видел! В беде нас бросили!
34.
– В каком это смысле «отложить»? – вопит мать.
– Успокойся, Амалия, – пытается урезонить её Неллина, понижая голос.
– И узнать об этом я, конечно, должна вот так, прямо посреди рынка, за две недели до свадьбы?
– Но ведь новости совсем свежие, – оправдывается та. – Я сама только утром узнала. Колонна сообщили, что состояние баронессы ухудшилось. Стоит ли совмещать свадьбу с соборованием? Я как раз шла к вам домой, чтобы всё рассказать, но увидев тебя на улице...
Мать трёт глаза рукой, не в силах даже выругаться по-калабрийски: нехорошо, на людях-то.
– Он должен был сообщить нам лично. Как в наш дом на помолвку приезжал, так и сейчас должен был сам обо всём рассказать.
– Единственный сын, Амалия! Да он от материнской постели не отходит! – объясняет Неллина, уводя нас на пустынную улицу, подальше от толпы. Я тащу мать за руку, будто капризную девчонку.
– Он что, передумал? – спрашиваю. – Уже не хочет на мне жениться, да? Скажи мне правду, Нелла...
– Что ж ты говоришь такое, доченька! Несчастье у него, нам до́лжно сочувствие проявить...
– Никак им про наш огород кто донёс? – вмешивается мать.
– Какой ещё огород? Не понимаю... – экономка недоумённо переводит
