Свет они не любят, так что их не рассмотришь как следует, пока не подберутся совсем близко. Но даже в темноте я поняла, что такого уже видела. Это был тот, что в цилиндре и костюме. Рубашка у него белая, но лицо все красное, а глаза черные и блестящие, как стеклянные шарики. Он вприпрыжку ходил по кругу, без конца. В комнате пахло чихами и ношеной одеждой. Но Махо права: к запаху игрушек привыкаешь.
Она села рядом и сказала: «Привет».
Игрушка остановилась и ответила: «Привет».
Потом мы услышали стук барабана, но музыканта видно не было. Он тоже находился в комнате. Под кроватью сидел, наверное, и бил там в свой кожаный барабанчик. Он сверкает, словно коричневые ботинки из кожи аллигатора, я однажды видела такие, а когда двигается, то поскрипывает, как старые перчатки. И как всякий раз, когда он играет на барабане, вышел и начал плясать клоун в грязной сине-белой пижаме. Он стал ходить вокруг кровати, задирая истрепанные ручки к потолку и откинув голову назад. Рот у него зашит, а глаза белые и подпрыгивают на тряпочном лице.
Я склонилась, чтобы получше его рассмотреть.
— Лучше его не трогать, — шепнула мне Махо, и от ее дыхания, холодного как у рыбы, меня пробрала дрожь. — Он очень стар. Когда-то он принадлежал одному мальчику, которого очень любил, но родители забрали его у мальчика. И тогда он залез к мальчику в рот, чтобы склеить свое разбитое сердце.
Я хотела спросить, что стало с тем мальчиком, но Махо повернула голову к двери, и ее лица не было видно.
— Твой папа идет, — сказала она. Но я ничего не слышала, так что посмотрела на нее и нахмурилась. — Послушай, — велела она и взяла меня за руки.
И тогда я услышала скрип половицы. Папа был в коридоре. Он шел в туалет. Папа нехорошо себя чувствовал. Потому мы сюда и переехали — чтобы у него отдохнула голова. По ночам он спал мало, и нам приходилось держаться осторожно, когда мы были с игрушками.
— Некоторые игрушки сейчас там, — прошептала Махо. — Он может опять их увидеть. — Сквозь волосы было видно, что она улыбается, хотя я и не понимала, почему.
Человечек в цилиндре юркнул обратно в дымоход. Стук под кроватью прекратился.
Следующим утром мы всей семьей сидели за столом на кухне. В столовой мы никогда не ели, потому что мама никак не могла избавиться от того запаха. Она попыталась поймать по радио веселую музыку, но там все сильно шумело, так что пришлось выключить приемник. Она поджала губы, и я поняла, что она сердится и еще — беспокоится. Устав от радио, она указала на мою миску.
— Доедай, Юки, — велела она и уставилась в окно. По нему бил дождь, и от одного вида воды, бегущей по стеклу, у меня все внутри холодело.
Папа ничего не говорил. Он просто глядел на стол, даже не в миску. Глаза у него были покрасневшие, на подбородке щетина. Утром, когда он поцеловал меня, я крикнула, чтобы он прекратил. Меня всю ночь укутывали мягкие черные волосы, а у него были словно булавки. Хотя ему не надо было больше ходить на работу, он не стал выглядеть лучше.
— Таити, — сказала мама. Она огорчалась из-за папы. Он медленно поднял голову и посмотрел на нее. — Ешь, пока не остыло.
Она пожарила рис с яйцами, как он любил, и добавила лососины на пару. Папа попробовал улыбнуться, но от усталости не смог. Вместо этого он взглянул на меня и спросил:
— Закончила?
Моя ложка гремела в пустой миске. У папы от этого дергались веки. Я кивнула.
— Тогда можешь идти.
Я слезла со стула и побежала в коридор.
— Посиди немножко! — крикнула мама. — А то затошнит.
Я прошла до конца коридора, потом сняла туфли и на цыпочках пробралась обратно к двери кухни. Мама закрыла ее за мной, родители хотели поговорить. По утрам они первым делом затевали разговор, но после этого весь день проводили в разных комнатах. Папа просто сидел в кресле и смотрел в никуда, а мама занималась стиркой, готовкой и уборкой. Один раз я увидела, как она плачет в кухне прямо над кулинарными книгами. И я тоже заплакала. Заметив меня, мама сразу прекратила и сказала, что ведет себя глупо. Но по ночам я часто слышала, как она кричит на папу. Тогда Махо обнимала меня покрепче и закрывала мне уши своими мягкими волосами, пока я не засыпала.
— В чем дело? Таити, скажи мне. Я не смогу тебе помочь, если ты не скажешь. — Голос у мамы был тихим, но таким резким, что я все слышала через дверь.
— Ни в чем.
— Не может такого быть. Ты снова не спал.
— Ни в чем. Когда дождь перестанет, я выйду погулять.
Миска с грохотом упала в раковину. И у мамы в голосе появились слезы.
— Не могу так больше. Это не помогает. Тебе только хуже становится.
— Маи, не надо. Я не могу… не могу тебе сказать.
— Почему?
— Потому что ты решишь, что я рехнулся.
— Рехнулся? Да ты сам сводишь себя с ума. И меня. Это было ошибкой, я ведь знала.
— Возможно. Этот дом… я не знаю.
Ножки стула заскребли по полу. Похоже, мама села. Ее голос стал мягким, и мне подумалось, что она взяла его за руку.
— Юки.
Это Махо звала меня. Она стояла на верху лестницы и махала мне, подзывала к себе. Но мне хотелось услышать, что скажет папа, поэтому я улыбнулась и приложила палец к губам. Махо помотала головой, ее волосы закачались и совсем закрыли то белое, что было видно.
— Нет. Идем играть, — позвала она. Но я повернулась к двери, потому что папа опять заговорил.
— Я снова кое-что видел.
— Что, Таити? Что ты видел?
Его голос задрожал:
— Мне снова надо к врачу. Я схожу с ума.
— Что? Что ты видел? — Голос у мамы стал высокий, она старалась не расплакаться еще раз.
— Я… я… пошел ночью в туалет. И она опять была там.
— Кто, Таити? Кто?
— Сидела на подоконнике. Я сказал себе, что сплю. Остановился и закрыл глаза. И проверил, бодрствую или нет. Вот, посмотри на синяк — я ущипнул себя за руку. Но когда открыл глаза, она никуда не делась. И я сделал вид, будто ее нет. Будто это всего лишь дурной сон. Проигнорировал ее. Но когда вышел из туалета, она сидела на прежнем месте. И наблюдала за мной.
Разговор на кухне затих. Теперь я слышала только дождь. Тысячи капелек колотили по дереву, черепице и стеклу со всех сторон.
— Тебе все приснилось, — сказала мама чуть погодя. — Это из-за лекарства, Таити. Побочный эффект.
— Нет. Я перестал принимать лекарство.
— Что?
— Временно, чтобы проверить, пропадут они или нет.
— Они?
— Юки. Юки. Идем играть. Идем, — шептала Махо у меня за спиной. Она спускалась, беззвучно ступая по ступенькам.
— Не знаю, — продолжал мой папа. — Маленькая тварь… С длинными ножками. Они свисали с подоконника. И лицо, Маи. Я не могу заснуть, если увижу ночью ее лицо.
— Юки, посмотри, что я нашла в шкафу. Идем, поглядишь, — позвала сзади Махо и потянулась к моей руке. Я обернулась, чтобы попросить ее не шуметь, и тут увидела, что ее кукольные глазки все мокрые. И тогда пошла с ней наверх. Потому что не могу видеть, как она плачет.
— Что случилось, Махо? Не грусти, пожалуйста.
Она отвела меня в пустую комнату на втором этаже, в конце коридора, и мы уселись на деревянном полу. Там всегда холодно. А окно только одно. Из-за стекающей по стеклу воды деревья в саду все размыло. Махо склонила голову. Ее волосы ложились на белую длинную рубашку и уходили до самого подола. Мы держались за руки.
— Почему ты плачешь, Махо?
— Из-за твоего папы.
— Он болеет, Махо. Но выздоровеет. Он сам мне сказал.
Она покачала головой, затем подняла ее. Из единственного глаза, который было видно среди волос, текли слезы.
— Твои мама с папой хотят уехать. А я хочу, чтобы ты не уезжала. Никогда.
— Я никогда тебя не оставлю, Махо.
Теперь уже мне стало грустно, и в горле появился привкус моря.
Она принюхалась, прячась за волосами. Дождь очень громко стучал по крыше. Как будто лил внутри нашей комнаты.
— Обещаешь? — спросила она.
— Обещаю, — кивнула я. — Ты моя лучшая подруга, Махо.
— Твои родители не понимают игрушек.
— Я знаю.
— Они просто хотят играть. Твой папа должен спать и не мешать им. Если он узнает обо мне и игрушках, то увезет тебя от нас.
— Нет. Никогда.
Мы обнялись, и Махо сказала, что любит меня. И что игрушки тоже любят. Я целовала ее мягкие волосы и чувствовала губами, какое холодное у нее ухо.
На первом этаже открылась и закрылась кухонная дверь. Махо убрала руки и размотала волосы, обвившиеся вокруг моей шеи.
— Твоя мама ищет тебя. — Слезы по-прежнему бежали по ее белому лицу.
Она оказалась права, потому что с лестницы послышались шаги.
— Юки? — звала моя мама. — Юки?
— Мне надо идти, — сказала я Махо и встала. — Но быстро вернусь, и тогда мы поиграем.
Она не ответила. И сидела с опущенной головой, так что ее лица я не видела.
— Юки. Если я скажу тебе, что мы можем скоро переехать, как ты к этому отнесешься? Мы вернемся в город.
