— Игрушки, — прошептала я в мягкую шерсть у себя на лице, сползая в глубокую яму сна. — Ты слышишь их?
Махо не ответила, так что я просто слушала, как игрушки бродят в темноте. Шаркали маленькие ступни; шелестели по дереву розовые хвостики; звенели бубенчики на шапках и кривых пальцах крохотных ножек; стук-тук-тукали деревянные тросточки старых обезьян; чик-чик-чикала дама с ногами из вязальных спиц; цок-цок-цокали копыта черной лошадки с желтыми зубами; бдзынь-дзынь-дзынькали тарелки в руках куколки с острыми пальчиками: дум-дум-думкал барабан; и они все маршировали и маршировали по дому. Все дальше и дальше и дальше по коридору.
Меня разбудили крики. Сквозь сон и мягкую тьму, укутавшую тело, я услышала чей-то громкий голос. Мне показалось, что это папа. Но когда мои глаза открылись, в доме было тихо. Я попыталась сесть, но не могла пошевелить ни руками, ни ногами. Покатавшись с бока на бок, я расчистила немножко места в волосах Махо. Они были везде, со всех сторон.
— Махо? Махо? — сказала я. — Проснись, Махо.
Но она лишь сильнее прежнего обхватила меня своими тонкими руками. Сдув волосы с губ, я попыталась рукой убрать с глаз длинные пряди. Я ничего не видела. Махо мне не помогала, и я потратила много времени, чтобы размотать шелковые веревки у меня на шее и лице, сбросить их с рук, вытащить из промежутков между пальцев, чтобы они они не цеплялись и не тянули. В конце концов мне пришлось перевернуться на живот и задом выползать из воронки ее черных волос. Она крепко и неподвижно спала, а когда я стала ее трясти, все равно не проснулась.
Я смогла нормально сесть только на краю кровати. Все простыни и одеяла опять были на полу. Я слезла и побежала в темный коридор. На пути к спальне мамы и папы я не видела холодных половиц и слышала только стук своих босых ног. Дверь в комнату оказалась приотворенной. Может, папу снова разбудил плохой сон. Я не стала заходить и просто заглянула внутрь.
В спальне было очень темно, но там что-то двигалось. Я напрягла глаза и уставилась туда, куда падал тусклый свет из щелей между занавесками. А потом увидела, что шевелится вся кровать.
— Мама, — сказала я.
Казалось, мама с папой пытаются сесть и никак не могут. И простыни вокруг них шуршали. Кто-то стонал, но на голос моих родителей было не похоже. Как будто кто-то пытался разговаривать с набитым ртом. И с кровати доносился еще один звук, он становился громче. Чавкающий. Словно много-много людей ели лапшу в токийском кафе и ужасно торопились.
Дверь закрылась, и обернувшись, я увидела Махо. Но поняла, что она там, еще раньше. Она посмотрела на меня из-за своих волос.
— Они просто играют, — сказала Махо.
А потом взяла меня за руку и отвела обратно к нашей кровати. Я забралась в постель, и она опять опутала меня волосами. И мы вместе стали слушать звуки в стенах, звуки вещей, которые кто-то возвращает на место.
Перевод Владислава Женевского
Андрей Кокоулин
«Золото и вольфрам»
Кто-то считает детей цветами жизни, а кто-то — вместилищем дьявола. Маньяк-шизофреник Стенли Тьюлиг относился к последним. Когда его поймали, вместо смертной казни неожиданно предложили сделку. От него требовалось то, что он умеет лучше всего: убить детей. Но с такими детками маньяк еще не сталкивался…
Рассказ отобран по итогам конкурса «Коллекция фантазий», где одну из тем задавал журнал DARKER.
DARKER. № 12 декабрь 2014
Сначала был долгий спуск.
Грузовой лифт раскачивался в шахте, грозя оборвать тросы. Плохо обработанный, со шрамами от пил и резцов камень уходил вверх. Тьюлигу почудился запах клубники.
— Глубоко, — сказал он, облизнувшись.
Ришенбах заметил, что спускаются они в самую задницу. Бернье промолчал, поджимая пальцы в счете секунд.
— Это военная база, — откуда-то сзади донесся голос худощавого урода, получившего их в свое распоряжение. — Точнее, бывшая военная.
— Понятно.
Тьюлиг шевельнул плечом, и мордоворот справа от него напрягся, ловя каждое его движение.
Гирлянда опоясывающих шахту фонарей плеснула по глазам желтым светом. Под днищем скрежетнуло, лифт оскреб неровность и выправился.
— Так вы военные, — сказал Тьюлиг.
— Нет, — ответил тот же урод, — но, скажем, связаны с национальной безопасностью.
Тьюлигу он сразу не понравился. Бледный, с высоким лбом и длинными пальцами, он был похож на одного из тех чертовых копов, что его поймали. По-хорошему, всех их следовало бы подвесить за ноги и…
Спокойнее, посоветовал Ришенбах. Всему свое время. Бернье мрачно кивнул.
Сыпнула каменная крошка. Из темноты, подсвеченная, оскалилась стальная ферма. На ней висела какая-то тряпка. Лифт дернулся и пошел быстрее. Вместо камня потянулся серый, с белыми цифрами бетон. Лампы через равные промежутки вспыхивали маленькими солнцами.
Суки, подумал Тьюлиг.
Руки его были скованы за спиной пластиковым ремешком, еще один ремешок стискивал шею, тонкая цепочка шла от шеи к запястьям.
Надежно, чего уж там.
Наконец лифт со звоном впечатался в основание. Худощавый урод сдвинул предохранительную сетку, и мордовороты выгрузили стул с Тьюлигом на узкую площадку.
Их встретил целый взвод охраны, дюжина парней в черно-синей форме, в шлемах, бронежилетах, с короткорылыми пистолет-пулеметами.
— Все в порядке? — спросил один.
— Да, — сказал худощавый и, похожий в своем плаще на мелодраматического актерчика, прошел к платформе.
Тьюлига, Ришенбаха и Бернье понесли за ним.
Дохнуло холодом. Впереди, метрах в двадцати, обнаружился зев туннеля. Ртутный свет, две рельсовые ветки, обшарпанный грузовой вагончик.
— О, так это еще не все! — сказал Тьюлиг.
— Заткнись!
Мордоворот слева треснул его по уху. Ремешок врезался в шею, затрудняя дыхание. Тьюлиг ощерился.
— Меня бить нельзя.
Ришенбах, щурясь, посоветовал потерпеть. Молчаливый Бернье занес удар в памятную книжицу. О, там было много чего интересного!
— Сюда. — Худощавый сдвинул вагонную створку.
Тьюлиг королем на троне проплыл внутрь.
Кресло приставили к боковой стенке, накинули страховочную цепь. Один мордоворот шлепнулся на скамью рядом, другой протопал к пульту. Их начальник сел напротив Тьюлига, нащупал затылком подголовник.
— Меня бить нельзя, — повторил ему Тьюлиг. — Я согласился. Вы должны…
— Заткнитесь, Стенли, — произнес урод и закрыл глаза.
Вагончик мягко покатил в темноту.
Лампы в стенах туннеля периодически заливали его мертвенным сиянием.
Игра света и тени превращала лицо притворяющегося спящим урода в занимательную анимацию — с него будто сходила кожа: слой темный, слой светлый. К следующей лампе он возрождался, с косой складкой у крыла носа, с треснувшим под морщиной лбом, и все начиналось сначала.
Впрочем, если бы у Тьюлига оказался скальпель, его любимый Истребитель Скверны, острый, в обмотке из кожи… Ришенбах тут же заметил, что ничего не имеет против хирургических инструментов, но предпочитает все же струну или шнур. Бернье, малый скрытный, только закатил глаза. Нет, был бы скальпель, лицо худощавого можно было раскрыть и по-другому. Тьюлиг изобразил бы, как. Художественно.
Вагончик ощутимо подскочил на стыке.
Туннель изогнулся, взблескивая железными кольцами. Промелькнула пустота, полная теней и продолговатых фигур, плеснул тревожно-красный световой сполох.
— Подъезжаем, — обернулся мордоворот, стоящий у пульта.
Туннель расширился, вагончик вынесло под низкий свод широкого зала, что-то стукнуло, взвизгнуло, сыпнули искры.
— Приехали, — открыл глаза урод.
В кабинете, куда Тьюлига так на кресле и принесли, нудно, с натугой выла вытяжка. Много света, два стола, ряд картотечных ящиков.
Мерцающий пейзаж за фальшивым окном — озеро с одинокой лодкой — напомнил Тьюлигу об одном чудном месте в Коннектикуте.
— Вас ничего не берет? — спросил худощавый, заметив его улыбку.
Он уселся за стол, сбил лежащие бумаги в аккуратную стопку и, запихнув их в ящик, побарабанил пальцами по опустевшей столешнице.
— Говорят, вы дьявол, — сказал он после паузы.
— А вы? — спросил Тьюлиг.
— А я — Ферлинг. Том Ферлинг.
— Я не запоминаю имена.
— А лица? Лица тех, кого вы убили, запомнили?
Тьюлиг шмыгнул носом.
— Только детали. Несколько ярких деталей. Веснушки, зубы, косички. У одной девочки были очень короткие ушные мочки, это я помню. Другая визжала, как поросенок. У мальчика на Пайнвуд-вью были разные носки.
— Тридцать две жертвы…
— Я не считал, — сказал Тьюлиг.
Ришенбах согласился, что названное число приблизительно соответствует и его подсчетам. Бернье поджал четыре пальца — он прятал трупы лучше, не все из них нашли.
