наморщил лоб и обратился к папе.
– А как Лесю-то в школу?
– Сама ходит. Потом на продленке сидит. Мать на работе договорилась, на час раньше уходит, забирает. Посмотрим, со второго класса уже сама будет всё делать: погреть уж обед деду сможет.
– Значит, дед весь день один дома? А как он…
Папа вздохнул и указал на упаковку памперсов на подоконнике.
– Хорошо еще, у мамы скидка в аптеке при поликлинике, а то на одних пеленках разориться можно. Что ты так смотришь? Тут один матрас антипролежневый в ползарплаты моей. Хорошо, что ты в Гимназии на полном обеспечении. Что поделаешь, Леш? Болезнь такая. Думали сиделку взять, да неоткуда: мама говорит, у них-то нянечек с гулькин хуй. Да и думаешь, он кого к себе подпустит из чужих? Тут, видите ли, при Леське памперсы ему менять нельзя – упрямится, специально не дает себя перевернуть. – Сказал уже громче: – Слышь, дед, Алёше-то можно памперсы менять? Мужик все-таки.
Дед кивнул и ткнул себе в пах.
– Вот и поможешь мне. Давай-ка, Алёша. Быть взрослым – это разгребать не только свое дерьмо, но и чужое.
Когда мы закончили, я тихо спросил у отца:
– Когда, говоришь, всё случилось?
– Да в сентябре. Пятого, что ли, мы его увезли. Вот как ты уехал, так и случилось.
Я сглотнул. Будь я дома, мог бы приглядеть. А теперь из-за меня выходило так, что дед за всю жизнь в Москве не побывал. И не побывает.
День на день не приходился: то дед плыл в густом сне, откуда не желал выходить даже чтобы поесть, то оживал, пытался говорить со мной, но я ничего не разбирал и кивал в растерянности, а он от этого как будто только злился. Папа звал на Новый год на дачу к дяде Толику, но мама отказалась оставлять деда одного. Папа заворчал, что за пару часов ничего бы не случилось, тут ехать-то.
– Ты что думаешь? – Папа вдруг спросил меня.
Я думал, что папа прав и деду до курантов всё равно, но в то же время я думал, что думать так плохо, поэтому и сказал совсем не то, что думал.
– Надо остаться.
Новый год отмечали в гостиной. Деда пересадили в коляску и зафиксировали ремнями, чтобы не упал. Мама повязала ему салфетку, кормила с ложки, но оливье то и дело падал в поредевшую бороду, собираясь горошинками внизу. Он долго пережевывал и время от времени пытался что-то сказать. Перед курантами мама заторопилась, он закашлялся и отмахнулся левой рукой; ложка оливье улетела в елку, сбив стеклянный шар. Мама подскочила – и в ванную. Папа глянул на меня своим обычным «я же говорил», дал новую ложку, а сам ушел за веником. Тогда я налил себе шампанского и выпил залпом, повторяя про себя желание, пока били часы, и каждый из ударов бил мне в голову.
В ту ночь я выпил много, видимо, намного больше нужного, потому что сразу после президентской речи отключился на диване и проснулся уже среди ночи от того, что затекла шея и сушило в горле. Я подошел к дедовой кровати и стоял над ним не знаю сколько.
Он хрипел и хрипел, а потом вдруг заглох. Я схватил руку. Ледяная.
Я замер.
Раздался вздох.
Я отпустил руку – и тут же поймал себя на одном-единственном желании: закрыть ему нос и держать, держать, держать, пока он не перестанет хрипеть, ведь единственным желанием, которое я загадал, было «пусть это закончится».
Я выскочил на балкон, зачерпнул горячими руками снега и умыл горевшее от стыда лицо. Вспомнил, как в школе говорили, что на ожог нельзя класть холодное, иначе будут волдыри. Мне же казалось, что лицо мое – один сплошной назревший волдырь, который так и просится вскрыться. Тогда я нашел вызревший прыщ на лбу – и давил, давил, давил его, пока не почувствовал, как щелкнуло и полилось наружу, а пружину, которая давила меня изнутри, как будто отпустило. Промокнул снегом: красное на белом казалось черным. Вернулся в комнату, лег на диван, положил подушку сверху, чтобы не слышать дедов хрип, и отключился.
Я только потом понял, что тогда всё и случилось. Тогда ОНО и нашло ко мне ключик, как будто я занес грязными руками заразу и пустил ее не только по лицу, но и в мозг. Я закрывался в ванной перед зеркалом, находил бугорок и вцеплялся в него ногтями, пока наружу не выползал белый столбик, но из-за того, что я делал это слишком часто, гной не успевал вызревать, так что я просто сдирал кожу и выдаивал кровь, а потом прижигал спиртом из аптечки. Болячки чесались, и под ними уже вызревали новые бугорки, так что фронт работ только расширялся. Лучше всего ковырялся лоб, а под челкой как будто ничего и не видно, только когда моешься, открывается пятнистая кожа. Мама хмурилась и спрашивала, чем я мажу, а папа только рукой махал: возраст такой, ничего не поделать, так что нечего меня пичкать гормональными мазями.
В январе я вернулся в Гимназию, но это уже была как будто бы не та Гимназия, в которую я поступал, ведь тогда я еще не знал, что дело не в Гимназии, а в том, что вернулся уже не тот я, ведь тот я еще не был знаком с ОНО.
На первой же паре в новом семестре в аудиторию вошел пухлый невысокий дядечка, назвался преподавателем логики, а потом полтора часа говорил так, что никакой логикой – человеческой, по крайней мере, – там и не пахло. Замирающие в воздухе стрелы, бесшумно падающие мешки зерна, бегающие черепахи – и это не шутка, ведь он всё повторял и повторял, что никто так до конца и не опроверг эту бессмыслицу, а значит, она имеет право на существование, а чем больше он говорил, тем меньше я понимал, а чем меньше я понимал, тем больше свободы я давал ОНО.
После пары я сказал одногруппнику:
– Жесть вообще, да?
А он пожал плечами:
– В смысле?
Это повторялось на каждом занятии: я приходил на пару, слушал и не мог понять, издевается ОНО или это всерьез, или же ОНО издевается конкретно надо мной, поняв, что я совершенно ничего не понимаю, и ОНО задавало вопросы, а я молчал и смотрел в пустую тетрадь, и мне казалось, что и все остальные ничего не понимают и только изображают понимание, что всё это – один сплошной цирк, нет, даже театр, театр, сыгранный только
