недостаточно, так что мы стряхнул с письменного стола все учебники, тетрадки, обертки шоколадок и распахнул второе окно тоже, а потом улегся на полу. Максим вскочил:
– Ты чего?
– Всё нормально, спи.
– Лёш…
– Нормально, я сказал!
Максим вышел из комнаты. В коридоре послышался голос Павла. Мы быстро перебрался в кровать: мол, мы ни при чем! Максим молча показал на разбросанные вещи. Павел сказал, что утром вызывает за мной родителей. Максим пробормотал:
– Лёш, так лучше будет, правда…
Мы не спал всю ночь. Когда Максим ушел на занятия, мы отправился в ванную, чтобы подготовиться к встрече с мамой. И мы сделал селфи, как в тот самый первый день, а потом увидел старую фотку в инсте, и тогда меня прорвало, и я понял, что не хочу себя видеть таким, и я со всей дури стукнул рукой по зеркалу, так что осколки разлетелись, и сел на пол, и тут в комнату кто-то ворвался, и выбил в ванной дверь, и отобрал у меня осколок, и усадил меня на кровать, и залил меня спиртом, и дал мне воды, и сказал запить таблетку, и сказал, что мама уже едет, и я уснул, и мне снилось, что я тону в бассейне, а все вокруг делают ставки, долго ли я продержусь под водой. Потом меня встряхнули и закричали:
– Алёша!
Впервые после приезда меня кто-то так назвал. Это могла быть только она.
Она страшно кричала на Павла, спрашивала, что такое мне дали, а он оправдывался, что так было лучше, пока мама не сказала очень зло:
– Я вам сына доверила! Сына! А вы… Да как вы могли? Вы же за детьми смотрите! – Она махнула рукой и повернулась ко мне.
Мама сидела на кровати в пальто. Погладила меня по волосам и тихо сказала:
– Собирайся, Алёшенька. Мы едем домой.
Время шло урывками-картинками с рваной монтажной склейкой: вещи летят в чемодан, Павел хлопает по плечу, Макс протягивает руку, в окнах знакомые лица (да-да, я та самая первая ласточка, которая вылетела не в сессию; знали бы они, что через месяц девочка попытается порезать себе вены, а потом еще одна во время второй сессии проберется в медпункт и наглотается таблеток – ее откачают, но родители подадут в суд, и в Гимназии полностью сменят руководство, вот только спецрепортаж «Школа смертников» уже не исчезнет).
Вот мы с мамой садимся в пустое купе, а я думаю: нам так повезло или мама действительно выкупила его полностью? Вот мама то и дело дергает ручку, проверяя, закрыта ли дверь, а я наконец понимаю, что она, как и Павел, боится оставлять меня одного. Вот крупный план, в котором я нарушаю молчание, ведь с комнаты в Гимназии она так и не сказала мне ни слова, а я еще не знаю, с кем из нас она будет разговаривать.
– Мама…
– Да, Алёшенька?
– Мама, я… я тебя разочаровал?
– Да, – она сказала это так просто, что ОНО встрепенулось. А потом продолжила: – Не тем, что ты там себе думаешь. Не тем, что вылетел. Тем, что ты меня обманывал. Тем, что ты скрывал, как тебе там на самом деле плохо. Ты ничего мне не сказал – и всё это время я думала, что всё в порядке. Разве ж мы так тебя воспитывали, чтобы ты… – Мама прижала руку к трясущимся губам. – Это я во всём виновата!
Такого я совсем не ожидал.
– Мам, ты чего? Ты-то здесь при чем?
– Это всё из-за Леси, да? Она маленькая, а ты большой. Я уже так привыкла, что ты всё сам, сам, сам, что даже и не подумала испугаться тебя отпускать. А ты ведь тоже маленький, сыночек мой, а я забыла. Я забыла о тебе, Алёшенька… Иди-ка ко мне. – Она хлопнула рядом с собой по полке. Обняла меня. От мамы пахло поездом, но прорывался и запах дома. – Алёшенька, запомни кое-что, пожалуйста. Да плевать на эту Академию, на эти оценки, плевать, слышишь? Если тебе плохо, если у тебя что-то случается, ты всегда можешь прийти ко мне, ко всем нам, и мы всегда тебя примем. Мы тебя любим – просто так, несмотря ни на что, слышишь? Это и есть семья, Алёшенька. Обещай мне, пожалуйста, что ты больше не будешь скрывать, когда тебе плохо…
Я шмыгнул носом:
– Ты тоже обещай. Про деда не сказала тогда…
Она держала меня обеими руками, покачиваясь. Такая маленькая мама пыталась убаюкать такого большого меня.
– Прости меня. Если мы будем честными, то всё будет хорошо. Всё у нас будет хорошо. – Мама поцеловала меня в макушку. – Алёша, надо провериться. Сходим к тете Маше, ладно?
– Думаешь, я не только урод, но и поехавший?
Мама похлопала меня по руке.
– Не надо так говорить, Алёша. Кожу подлечим, а остальное… Ты мою маму совсем не помнишь, да? Тебе ведь года три было, когда она умерла.
– Не помню.
– У нее бывали неприятности. Иногда она делала нехорошие вещи.
У меня перехватило дыхание.
– Мам, я не маленький. Говори нормально.
– Я еще в школе училась, когда мама пыталась… сжечь наш дом. Да, тот самый. Что-то ей там чудилось такое. Ее госпитализировали. Она вышла спустя несколько месяцев, и потом всё было в порядке. Пила таблетки, иногда лежала в больнице. Ей помогало. Она больше не пыталась ничего такого, понимаешь? Ты думаешь, я почему в медицину-то пошла? Хотела руку на пульсе держать. Меня-то проверяли на наследственность. Твой папа знает, я ему сразу обо всём рассказала. Помню, он только руками развел, сказал, что у него отец запойный, так что терять нам нечего. Думали, обойдется, но, может быть, Алёша, мы еще не знаем, но может быть, и не обошлось. Мы и не узнаем, если не проверим. Но даже если это оно самое, ничего страшного. Мы справимся. Мы семья. Слышишь?
– Мам… что у нее было?
– ПРЛ. У женщин это частая штука. Пограничное расстройство личности, Алёша.
Как только мама произнесла эти слова, ОНО съежилось и отступило. ОНО оказалось другими тремя буквами, но буквами изученными, изведанными, излечиваемыми всего лишь тетей Машей с маминой работы.
Как приехал, ногти срезал почти под корень. Мама отвела к дерматологу, прописали мне дофига всего. Шрамы всё равно остались, пришлось лазером шлифовать так, что месяц корка облезала как серая хворь. Рожа распухла, аж спать не мог, руки так и тянулись себя подрать. Вот тогда я забрал у Леськи кубик Рубика. Три недели крутил, так и выработал привычку: как накрывает –
