новый творческий опыт, – все остальное теряло всякое значение. Кроме разве что письма, полученного им от матери в июле, ко дню его сорокапятилетия, где эта чудесная и столь дорогая его сердцу женщина впервые затрагивала, – прибегая к целому ряду недомолвок и околичностей, – вопрос гомосексуальности. В письме она признавалась, что ничего не знала об этом, но несколько лет назад купила книгу Барнетта «Вся правда о гомосексуальности» – в надежде лучше понимать своего сына. Она беспокоилась, что не была ему хорошей матерью, и задавалась вопросом, ответственны ли родители за такую «особенность» их детей, благодаря сына, что он никогда ни за что не упрекал ее. И желала ему всего счастья, какое только возможно. В этом наивном письме было столько любви и благородства, оно свидетельствовало о такой прекрасной душе, что, читая его, Дэвид и смеялся, и был растроган до слез.
Что же до остального… Опера Стравинского в Метрополитен-опера не имела никакого успеха, как и предсказывал Генри, что не помешало Дэвиду принять еще одно предложение «Мет», на этот раз касавшееся балета. Грегори слишком много пил, а напившись, становился вызывающе ревнивым и агрессивным. Это было огорчительно, но рано или поздно он поймет, насколько дорог Дэвиду, и успокоится. У его друга Джо Макдональда была такая тяжелая пневмония, что ему пришлось лечь в больницу. Дэвид ездил повидаться с ним в Нью-Йорк и был поражен, насколько болезнь изменила Джо; но о нем хорошо заботились, и он, конечно, скоро поправится. Иэн объявил ему, что должен вернуться жить на Восточное побережье, чтобы быть рядом с отцом, у которого обнаружили рак. Дэвид философски отнесся к отъезду юного любовника – во всяком случае, это обрадует Грегори.
В гости к нему приехал Генри. Дэвид только и мечтал показать ему выполненные им фотомонтажи и разделить с ним свой восторг, но друг слушал его излияния вполуха. Он собирался отказаться от должности уполномоченного по вопросам культуры города Нью-Йорка, на которую пять лет тому назад его назначил Коч [32], – изматывающей работы, отнявшей у него все силы и лишившей его здоровья. Когда он упомянул, что боится не справиться с расходами, связанными с лечением, Дэвид понял, что он приехал просить у него денег: его лучший друг пытался его использовать! Они поругались. Генри обвинил его в мелочности и себялюбии и уехал раньше, чем собирался вначале. За двадцать лет знакомства они ни разу не ссорились так сильно.
В августе к нему приехали Энн и Байрон, чтобы провести каникулы в Калифорнии, – впервые за вот уже больше чем два года. Как и обещал, он повез Байрона посмотреть на Гранд-Каньон. Подросток был в восторге от пустыни. Дэвид снял море фотографий: он хотел сделать коллаж, который бы создавал у зрителя впечатление, что он любуется пейзажем, крутя головой во все стороны, – позволяя ему видеть одновременно и сухую траву под ногами, и оранжево-желтые краски каменной породы и ее разломов, и, наконец, горы на горизонте. Сидя на утесе рядом с Байроном, когда вокруг были только бездонное небо и скалы в розовом свете заходящего солнца, он мысленно возвращался к письму, недавно полученному им от Генри: тот писал, как сильно разочарован. Он напомнил Дэвиду, что поддерживал его в самые трудные моменты: когда его бросил Питер, когда умер его отец, – и единственный раз, когда ему, в свою очередь, понадобились дружеское участие и поддержка, тот, кого он считал своим другом, даже не стал его слушать: страсть, направленная исключительно на собственную работу, сделала его эгоистом и просто глухим. Дэвид рассказал об их ссоре Байрону, который не задумываясь посоветовал:
– Ты должен извиниться.
– Но, в конце концов, это он меня оскорбил! Ему нет дела до меня, до моей новой работы. Все, за чем он приехал, – это взять у меня бабла!
– Но ему же нужны деньги, правда? Ему наверняка непросто просить у тебя. Ты представляешь себя на его месте?
У Дэвида возникло впечатление, что Байрон снял повязку с его глаз. Он понял, что Генри чувствовал себя униженным, а он оттолкнул его. В словах мальчика, которому не исполнилось и шестнадцати лет, звучала мудрость старика – или святая простота, свойственная детям. Он поблагодарил его.
Дэвид отправил Генри письмо с искренними извинениями и предложил помощь. Он написал также Иэну, чтобы сказать, что его дверь всегда открыта для него, и попросить у него прощения за то, что с головой ушел в свои фотомонтажи, которые для студента были наверняка не столь поучительны и полезны, как занятия живописью.
Это было хорошим решением, потому что Генри с ним помирился, а Иэн два месяца спустя снова приехал жить в Калифорнию.
IV. Значение смерти сильно преувеличено
Однажды вечером в ноябре, когда они с Грегори и Иэном ужинали, зазвонил телефон. На другом конце провода был Дэвид Грейвз – ассистент Дэвида в Лондоне и его друг с тех самых пор, как семь лет назад они впервые встретились на премьере оперы «Похождения повесы» в Глайндборне. А кроме того, он был спутником жизни Энн – они познакомились у их общих друзей. Когда Грейвз произнес: «Дэвид?», в его мягком голосе было что-то такое, что Дэвид сразу узнал, – металлические нотки, уже слышанные им в голосе брата тем февральским утром три с половиной года назад, как будто лишенные резонанса, – такой голос предвещал беду. Байрон. Байрон, которому недавно исполнилось шестнадцать; Байрон, которого Дэвид летом возил посмотреть на горячие источники в Хот-Спрингс, на город-призрак Калико в пустыне Мохаве и на Гранд-Каньон; Байрон, который всего три месяца назад был здесь, в этом доме, рядом с ним: смеялся, играл в карты и в скраббл, шутил, помогал ему выбирать снимки – целых семьдесят шесть – для собственного фотомонтажа; Байрон, который давал ему самые лучшие советы. Его крики восторга и ужаса в Диснейленде, когда ему было четырнадцать лет, все еще звучали в ушах Дэвида. Байрон умер. Под действием галлюциногенных грибов – в Англии они не были запрещены – он спустился на рельсы лондонского метро, и его задавил поезд.
Дэвид вылетел в Англию. Он не знал, что сказать Энн. Он не мог найти слов. Если его мать после смерти отца представляла собой образ воплощенной печали, то Энн была сплошным безмолвным криком. Он стиснул ее в объятиях, они вцепились друг в друга, как двое утопающих, и рыдали. Она потеряла все. Он даже не мог попытаться представить себе, что должна чувствовать женщина, которая выносила дитя в своем чреве, дала ему жизнь, воспитала его – и как хорошо воспитала! – любила его каждой клеточкой своего тела, всем сердцем, всей душой и которая не смогла уберечь его от него самого. На свете не было похорон
