хоть что-то рассмотреть. Гоша послушно выполнил указание и сидел, не двигаясь, минуту или две.
Почти не раздумывая, указал на физкультурника. Самый обычный мужик, ничего плохого не сделал. Просто Жарков не сдал последний зачёт по боевым приёмам, и решил – ну, может быть, косвенно – отомстить представителю спортивного братства.
Неминуемо проступил толстый свет.
Жарков заметил, как вжались в кресла игроки. Физкультурник, словно чувствовал беду, так напрягся, что на лице его раздольно заиграл нервный тик.
Проревела дверь, и в зал прошёл карлик. Гоша сперва заметил, как волочатся по полу края длинных, сшитых не по размеру брюк, и только потом обнаружил в маленьких руках автомат Калашникова. Карлик встал по центру, чтобы каждый участник был на одинаковом от него расстоянии, передёрнул затвор, развернулся и, устремив прицел, произвёл три последовательных выстрела в учителя физкультуры.
Шибанула кровь, пролился запах живого тела, зарыдала девушка в красном, и девушка в зелёном тоже захныкала, мужчины отвернулись, а Гоша просто охренел; хотел, наверное, закричать или броситься на карлика, но наступил паралич, и в камень сжалось сердце.
Двое мужчин в пальто положили физкультурника на носилки и унесли его за пределы комнаты. Карлик посмотрел куда-то в потолок – где, скорее всего, прятался невидимый кто-то: ведущий или ведомый, – улыбнулся громадными лошадиными зубами и, ковыляя и прихрамывая, протопал обратно и скрылся до следующего утра.
Может быть, не стоило просыпаться. Полежать ещё какое-то время с закрытыми глазами, остаться там – за пределами короткометражки, стоящей на повторе уже десять лет, которые майор Жарков проживал с чувством долга и жаждой к переменам. Почему-то именно сегодня, в эту очередную зиму, этим декабрьским утром так легко продувал ветер в открытую форточку, так заигрывал с занавеской и пускал почти сказочный, лавандовый запах, что Гоша всё-таки сдался и решил встать немедленно.
Он сначала сидел неподвижно, смотрел какое-то время в пустоту. И только после церемониального отстранения себя от пространства и пространства от себя, в момент, когда бессмысленно было уже сидеть, словно кто-то мог заметить его, растерянного, с голой задницей на краю двуспальной кровати, нервно натянул трусы и вроде бы окончательно проснулся.
Надо было непременно куда-то бежать, куда-то двигаться. Но никуда Жарков не двинулся. Потолок смотрел на него и улыбался, то есть улыбался, конечно, сам Гоша, а не потолок, но если, предположим, потолок мог бы улыбаться – наверняка бы улыбнулся. Всякий раз по утрам приходила Жаркову какая-то навязчивая мысль, всегда безумная, и преследовала вплоть до первой чашки кофе.
Прежде чем отсидеть положенные пять или десять минут, Жарков как-то не очень приятно зевнул, хватив воздуха больше, чем ожидал, и, увидев то, что находилось перед ним: и тут, и там, и над, и под, – так и остался сидеть с открытым ртом, не смея больше ни дышать, ни двигаться, ни думать.
Он сначала решил, что не проснулся. Так бывает, даже если открыл глаза и вроде бы шагнул в несовершенство очередного утра, что ещё витаешь в невесомых переулках, где всегда хорошо. А ведь сейчас так стало хорошо, так невозможно хорошо, так в общем… он даже почувствовал неуместное возбуждение, мякоть в ногах и колики под сердцем (а ведь было, было сердце), глядя, как здоровая бесформенная глыба американских денег возвышается над ним, дотягиваясь до самого потолка.
Залез под одеяло, укрывшись им с головой, и боялся выглянуть даже, сам не понимая, чего боится: того, что деньги останутся, или исчезнут так же внезапно и непонятно, как появились. Наконец, когда стало невыносимо жарко, он вытащил сперва нос, потом подбородок и всю голову, скинул одеяло и задышал часто-часто, как в моменты первой страсти в отношениях с новой женщиной. Но возникшее чувство, конечно, не могло сравниться ни с чувством влечения, ни с послевкусием любой вообще близости, ни даже с забытым состоянием кайфа после второй или третьей затяжки самокрутки, набитой сухой кубанской травой.
Он боялся приблизиться к деньгам. Их, казалось, стало ещё больше за то время, пока Жарков прятался в одеяльной тиши. Неуклюже валялись на полу, липли, как вялые мухи, к стенам, даже к нему самому – бедному прежде майору – прижимались. Легко, естественно, по-братски. Он вдруг понял, что всё пошло не так, что нарушена система, когда высокий лоб Бенджамина Франклина приятно погладил его где-то в области паха. Стодолларовая зелень могла стать ему одеждой, фиговый лист прикрыл бы от стыда перед всем несовершенством мира.
Жена была бы довольна.
Сколько было этих денег… Проще определить, сколько не было. Казалось, заполонили всю спальню, и кружили-кружили от лёгкого ветерка, и пахли васильковым полем, чисто и непорочно.
Всё ему стало безразличным. Сам даже, казалось, не ощущал себя больше как отдельную единицу, как живого человека. Потом опять заглянул в спальню, не решаясь зайти. Деньги жили собственной жизнью, о которой майор не мог знать, да и знать не хотел.
Стукнула оконная рама, будто воздушный кулак ударил по стеклу. Закашлял ветер, и вздыбилась опять старая занавеска. Жарков почувствовал свежесть, будто ветер вовсе не ветром был, а непонятно кем, кто говорил с ним вот таким вот образом: через лёгкие постукивания о подоконник, шорох в полу, царапанье по шее. Ветер зашумел и замычал, а потом запел, и слушать его низкий голос стало невыносимо. Захлопнул раму и с силой повернул старую ручку. В контрастной тишине вдруг окаменел. Руки его задрожали.
И тогда он вспомнил.
– Я не виноват, – повторил, – честное слово, не виноват.
В дверь стучали. Кажется, давно уже стучали. Кажется, настолько давно, что помедли ещё – и дверь сломают. Улыбался, улыбался. Не открою, говорил, не открою.
Его отпустило. Но не отпустили. Чуть не сказал, что мент. Хорошо, не признался. Точно бы стал следующим.
– Да вы чего, ребята, вы чего? – кричал громко, а получалось почему-то тихо, и ребята не откликались. Ни один. Только сидящий по правую сторону молодой относительно мужчина в жилетке повернулся и сказал чуть слышно, а получилось более чем ясно:
– Успокойся, братан. Самое страшное – впереди.
Жарков послушно кивнул. Он бы сейчас на всё согласился. Душно стало. Рукава засучил. Потный свитер излучал живой телесный запах.
Живой.
Женщины скулили и просили прекратить. Не думали, что будет именно так. Особенно, ко-гда случился выстрел, и кровь… пожалуйста, просили, мы больше не хотим.
– Опыт показывает, – сказал кто-то, – если первым убивают мужчину, значит, убийца, скорее всего, женщина.
Скулить перестали.
– Нет, ни в коем случае, – запестрила девушка в зелёном, – я ни при чём.
– Пожалуйста, – взмолилась в красном, – только не
