бледен и, похоже, испуган. Может, потому, что соврал матери. Юго сидит возле брата и сосредоточенно ждет его указаний. Пока старшие обсуждают дальнейшую программу, Тео наливает себе еще стаканчик пойла и выпивает так же быстро, как в первый раз. Никто ничего не говорит.
Теперь Батист объясняет правила игры. Он задает каждому вопрос, а потом тащит карту. Например: красная масть или черная? Пики, крести, черви или бубны? Если угадал — пьет он. Если ошибся — пьешь сам. Потом наступает черед следующего, и все идет по новой. Ну и дальше по часовой стрелке.
Все кивают. Все согласны. Они привыкли, что он заводила и все решает сам.
Царит сосредоточенное молчание.
Но тут вступает Тео:
— А можно мне тоже задавать вопросы?
Он не оспаривает старшинство Батиста или его право распоряжаться, он не сказал «хочу», он сказал «а можно мне». Он — дитя режима раздела имущества, дитя озлобления, бесчисленных претензий и выплаты алиментов: он знает правила дипломатии.
Все взгляды обращаются к Батисту, тот улыбается: забавный какой мальчишка.
Квентин ржет.
Батист несколько секунд оценивающе смотрит на Тео. Прикидывает, соперник или нет. Ни малейшего признака бунта. Одни детские хотелки.
— Кому? Тебе? Ты, что ли, будешь задавать вопросы? Ты соображаешь, что, по моим правилам, если ведешь игру, рискуешь выпить в пять раз больше остальных?
— Да, я знаю, я посчитал.
— Сечешь, значит, в математике, да? А не слабо тебе будет?
Все опять переглядываются: вроде смешно, но и до вызова — рукой подать. Батист не знает, стоит ли ловить мальчишку на слове. Тео все это понимает, но ему неважно, что они думают.
Батист в последний раз оглядывает дружков и потом говорит:
— Ну, валяй.
Он подвигает бутылки к Тео. Они разных цветов — оранжевая, зеленая, желтая, в зависимости от напитков, с которыми смешан алкоголь. Тео расставляет их перед собой. На бутылках сладкие подтеки, пластик немного липкий.
Батист заканчивает объяснения. Тео должен задавать разные вопросы: фигура или цифра? Старше или младше (предыдущей карты)? Внутри или снаружи (интервала между двумя последними картами)? Каждому типу вопроса соответствует количество глотков — от одного до четырех.
Пока Батист в последний раз тасует карты, Квентин и Клеман пихаются локтями.
Тео берет у него колоду, задает первый вопрос. Проигрывает. Пьет.
Снова задает вопрос. Опять проигрыш. Пьет. Пронзительная нота начинает удаляться.
Он соблюдает все правила игры, и ласковая волна бежит по хребту, и все тело расслабляется и становится легче, его поддерживает или окутывает что-то вроде легкой сладкой ваты.
Он знает, когда ему пить и когда протягивать бутылку партнеру. При каждом поединке собутыльники хихикают. Но он чувствует, как у него внутри что-то растет и вырывается из плена какая-то волна или прибой. Ему не страшно. Он чувствует, как мускулы один за другим расслабляются, напряжение уходит — из ног, рук, ступней, пальцев, и даже сердце бьется как будто все медленнее и медленнее. Все такое тягучее. Вязкое.
Он видит бескрайнюю белую скатерть, которая танцует и хлопает на ветру. Снова светит солнце. Ему кажется, это бельевая веревка у бабушки за старым каменным домом.
Он снова слышит всплески смеха, но это не они смеются, это просто нота звучит выше, пронзительней, радостней.
Тео выложил две карты лицом вверх: десятку треф и даму бубен, потом повернулся к Квентину и спросил:
— Внутри или снаружи?
Рядом кружились крошечные снежинки, но казалось, ни одна из них не достигала земли. Прежде чем ответить, Квентин прикрыл глаза.
— Внутри.
Тео открыл карту, которую прятал в ладони. Валет пик.
Тео взял бутылку, отпил положенные четыре глотка. И вдруг упал — резко, навзничь. И глухо стукнулся о землю.
Все переглянулись, Квентин и Клеман заржали, но Батист сказал им:
— Заткнулись.
Они разогнули ему ноги, тело его лежало на ковре из опавших листьев, а ноги — на бетоне. Батист несколько раз потряс его, повторяя: «Эй, эй, не дури», но Тео лежал без движения. Матис никогда не видел, чтобы человек лежал вот так, как поломанная кукла.
Тишина вокруг стояла нереальная: словно весь город послушался Батиста, прекратил суетиться и затих.
Матис мог поклясться, что слышал биение своего сердца — оно стучало, как метроном на уроке у господина Шаля, отмеряя по одной каждую секунду ужаса. Запах земли и гниющих листьев брал за горло.
Они снова переглянулись, Юго заскулил от страха.
Батист скомандовал:
— Валим отсюда.
Он сгреб брата за шиворот, поднял, поставил лицом к лицу и больно сжал плечи. И, глядя прямо в глаза, сказал:
— Никто сюда не приходил, ясно?
Он обернулся к Матису и жестко повторил:
— Нас здесь не было, понял?
Матис кивнул. Холод пронизывал сквозь одежду.
Меньше чем за минуту они собрали всё: карты, сигареты, бутылки — и скрылись.
Матис остается сидеть возле друга. Тот словно спит глубоким сном. Он пригибается к его лицу, ему кажется, что слышно дыхание.
Он тормошит его несколько раз, но Тео не реагирует.
Матис начинает плакать.
Если позвонить матери, придется сказать, что он не был в филармонии. Он солгал и предал ее доверие. Она с ума сойдет. И главное, предупредит родителей Тео. А если кто-то пойдет к его отцу, Тео ему этого всю жизнь не простит.
Темные обрывочные мысли, которые он не может распутать, кружатся в голове со страшной скоростью, и валится лавина угроз, которые он не может выстроить по ранжиру.
Он весь дрожит, и зубы начинают клацать, как в тот день, когда он слишком долго плавал в бассейне.
Пора возвращаться. Надо идти домой.
Он окликает Тео по имени. Еще и еще. Он дергает его, умоляет встать.
Он делает последнюю попытку, теперь его голос почти не слышен.
Он накрывает лежащее тело своим пуховиком. Потом уходит из сквера.
Он идет по улице Ламотт-Пике, потом по улице Гренель, снова смотрит на часы, бежит бегом.
Через несколько минут он у своего дома. Набирает код входной двери и попадает в холл. Ждет несколько минут, чтобы выровнялось дыхание. Вставляет ключ в замок и сразу слышит шаги матери, которая ждет его в гостиной. Она раскрывает руки, чтобы обнять его.
Она говорит: «Ты весь замерз».
Он прижимается к ней, она гладит его по волосам, она говорит: «Не бойся, все наладится, все будет хорошо». Она не спрашивает ни о концерте, ни о чем — наверное, думает, что он слишком устал и расскажет завтра.
Войдя к себе в комнату, Матис открывает шкаф, где обычно висит его одежда.
