еще одного родить, чтоб ему веселей было?
— Ну это ты зря! — расхохотался Хамду. — Он подрастет и еще даст жару! Как ни глянешь, он все время с этой страшненькой чамаркой крутится, Тарон, что ли, ее зовут.
— Где твоя мама? — крикнул из воды мельник.
— Она спит, — растерянно ответил я.
— Ты ее ко мне пришли!
Он выставил из воды голое, сверкающее тело и под общий хохот опять нырнул.
Кривой Хамид первый перестал смеяться, брызнул в меня водой и серьезно сказал:
— Беги отсюда. А если уж очень искупаться хочется, иди на то озеро, к женщинам. Там искупаешься на камнях. Ну что ты здесь уши развесил и нашу похабщину слушаешь?
И похабщину и ругань мне приходилось частенько слышать — страшную ругань, которая с самого детства дала мне представление о тайной ненависти, которую испытывают эти люди ко всякого рода «чинам». Я видел, что, встречаясь с моим отцом или со мной, эти люди склоняются в низком поклоне. Меня часто звали «маленький господин доктор», брали на руки, сажали на плечи. Но сердца их кипели ненавистью. Моя мама ничего не подозревала, может быть, и мой отец не отдавал себе отчета в силе ненависти, но я, росший среди этих людей, в полной мере испытывал ее на себе. Они никогда не позволяли себе ни одного грязного слова в отношении собственных жен или детей, но в их словаре не хватало достойных выражений для наших женщин и для наших детей.
Я отвернулся от плескавшихся в воде мужчин и убежал к другому озеру. В тени тополя меня поджидала Тарон, запыхавшаяся, но веселая и очень довольная собой.
— Ты когда пришла?
— Да только что. Я прямо за тобой побежала.
— Как тебя отпустили?
— Когда мама за тобой погналась, я удрала во двор, за дом, потом в кусты и вниз.
Торопливо стаскивая с себя штаны и рубашку, я сказал:
— Пошли купаться.
Тарон тоже сняла рубашку и шальвары, и мы голышом плюхнулись в воду. Плавать меня научила Тарон, и, хотя плавал я прилично, мы все же старались держаться ближе к берегу. Мы вытаскивали из воды красивые разноцветные камушки и потом играли в них. Мы не стыдились своей наготы и вообще не замечали ее, может быть потому, что вокруг купалось столько взрослых женщин. Их тела не переставали удивлять меня — так сильно они отличались от мужских. Мужчины были устроены совсем по-другому. Другими были и маленькие мальчики и девочки. Женские тела казались мне странными и сильно интересовали.
Тарон начала давать мне пояснения:
— Смотри — вон там, видишь, с круглым лицом и с белыми ногами, да? Ее зовут Шадан, она первая красавица в наших местах. Это невеста Хамду… А вот купается, с длинными волосами, и глаза у нее большие, а сама смуглая, видишь? Это Нуран, она влюблена в Юсуфа, в младшего брата Хамду. А та, редкозубая — вон она смеется, — это жена Сундара Гхатии. Ту вот, с толстыми бедрами и с губами толстыми, зовут Разия…
— Ой, какая некрасивая! — вырвалось у меня.
— Тише ты! — зашептала Тарон. — И не пялься на них так, а то прогонят… И вон та тоже некрасивая. У нее мужа нет.
— А почему нет мужа?
— Мама говорила, что она не выйдет замуж, потому что она уродка и ей уже почти тридцать лет. Кто на ней женится?
— Я на тебе всегда готов жениться, хоть бы ты стала совсем некрасивая, — сказал я.
— Так это потому, что ты дурак, — объяснила Тарон. — На некрасивых не женятся. Мама всегда говорит, что девочки, которые не слушаются, уродками вырастут.
— Неправда это.
— Нет, правда!
— Неправда.
— Правда!
Я ткнул два разика Тарон головой в воду, чтоб она поняла наконец, что я говорю правду. Когда она вынырнула, я спросил:
— А те две девушки — они кто?
— Какие?
— Которые тряпки сушат на камнях.
На камнях посреди озера две девушки расстилали покрывала. Капельки воды, как жемчужные росинки, сверкали под солнцем на их коже.
— Тощая — Амтуль, дочь старосты, она бегает за Кашарбутом, а та, у которой все лицо волосами закрыто, та, что ноги вытирает, — это сестра кривого Хамида, она скоро выйдет замуж за Датту-чамара.
— Откуда ты все это знаешь?
— От мамы.
— А мама откуда?
— Моя мама все знает! Она даже знает, в каком доме что варят.
Я нырнул и достал со дна красный камень.
— Это мне, это мне! — заверещала Тарон при виде камня. — Я возьму его себе! Я возьму его себе!
— А я тебе не дам.
— А я возьму.
— Не дам! — И я полез из воды на берег.
Тарон тоже выскочила на берег и побежала за мной. Мы добежали почти до самого тополя, как вдруг с озера послышались вопли женщин:
— Канг идет!
— Канг!
— Спасайтесь! Спасите! Канг!
Я увидел такое, от чего у меня дух перехватило: из-за горного уступа в озеро мгновенно накатила громадная волна. Вода, нагнанная горным ураганом, прибывала с каждой секундой. Женщины словно сразу разучились плавать, их швыряло волной, и в панике, вместо того чтоб выбираться на берег, они карабкались на большие камни посреди озера. Камни еще не залило, и женщины, забравшись повыше, кричали от ужаса:
— Канг! Канг! Помогите! Канг!
Наша речка часто разливалась, но это всегда бывало в сезон дождей, когда небо заволакивали тучи и грозы гремели в горах. Изредка канг приходил зимой, если в горах выпадало много снега. Его могли вызвать и ливни на равнине или ливни в предгорьях, и снег далеко в горах у истоков реки, когда они выпадали разом. Но ведь было лето, ни облачка на небе, ни тучки у вершин далеких гор. Откуда же эта стремительная волна в горячий, сухой полдень?
Мутная вода победно ревела в озере, быстро становившемся устрашающе глубоким.
Может быть, бушевал ураган где-то в далеких горных цепях, заслоненных от нас нашими горами, где-то хлестали ливни, срывая громадные камни в пересохшие расселины, а потом взбешенная вода ворвалась в нашу речку. Она стала кангом и, как бог смерти и разрушения, с воем закружилась вокруг камней, к которым прижимались голые женщины.
Мы с Тарон замерли на пригорке, не в силах отвести глаза от яростного водоворота. В этот миг накатила новая волна и полилась водопадом на нижнее озеро.
Через мгновение снизу тоже донесся вопль:
— Канг! Канг идет!
Люди начали выскакивать на берег. Голыми бежали они на женские крики. Ревела вода, которая накрыла уже все камни, кроме одного, где, уцепившись за каждый выступ, почти слипшись телами, держались женщины:
