заплакала, но и не возроптала, вообще не сказала ничего. Она только взяла изувеченное платье и, аккуратно сложив, вновь убрала его в пластиковый чемоданчик, полученный от мадам Кольбер, – прошедшие сутки он провел в гардеробе. Записку и деньги она оставила на кровати. Затем миссис Харрис спустилась по лестнице, вышла, закрыла дверь, сняла со своего кольца ключ и протолкнула его в щель почтового ящика – он был ей больше ни к чему. Через пять минут она была на Слоун-сквер, села в автобус и поехала домой.
А дома было сыро и холодно. Миссис Харрис поставила на плиту чайник и механически проделала все прочие привычные операции – даже поела, хотя и не чувствовала вкуса и не могла бы вспомнить потом, что именно она ела. Вымыла посуду и убрала ее. Но тут завод механизма кончился – она открыла чемоданчик с платьем.
Она провела пальцами по обугленному бархату, по оплавленным бусам. Она прекрасно представляла себе ночные клубы, поскольку в свое время убирала в них. Она даже словно сама видела все случившееся – слегка выпившая девушка, опираясь на руку спутника, спускается по лестнице с улицы и, разумеется, не думает ни о чем и ни о ком, кроме себя. Останавливается перед первым же зеркалом – оглядеть себя, причесаться.
Затем – ручеек дыма из-под ног, запах, крик испуга, наверно, рыжая полоска горящей ткани, мужчина бьет по ней ладонями, огонь гаснет – и от самого красивого и дорогого в мире платья остаются лишь жалкие обугленные останки.
Вот оно перед ней, все еще пахнущее горелой тканью – его не перешибет весь флакончик подаренных Наташей духов. Вещь, некогда бывшая шедевром мастерства, теперь была уничтожена.
Она пыталась объяснить самой себе, что девушка не виновата, что это был просто несчастный случай и что ей следует винить лишь себя за попытку изобразить фею-крестную перед дрянной девчонкой и дрянной же актрисой, у которой не нашлось даже слова благодарности за дурацкое благодеяние.
Миссис Харрис была разумной женщиной и реалисткой, жизнь ее трудно было назвать полной неожиданностей… особенно приятных неожиданностей… и она никак не была склонна к самообольщению. И сейчас, глядя на печальные опаленные останки платья, она сознавала собственную неразумную гордыню, ибо она осмелилась не только завладеть подобной вещью, но и похвастаться ею.
Ведь она уже лелеяла мысль о том, как на неизбежные расспросы домовладелицы по поводу долгого отсутствия она небрежно ответит: «О, я просто слетала в Париж – посмотреть коллекцию и купить платье у Диора. Оно называется “Искушенье”…» И, разумеется, не меньше сотни раз представляла она реакцию миссис Баттерфилд, когда та впервые увидит чудесный трофей подруги.
А сейчас она не может даже зайти к ней… или к кому-нибудь еще… потому что миссис Баттерфилд, конечно, непременно начнет кудахтать что-нибудь вроде: «Я же говорила, что случится что-нибудь подобное! Такие вещи – не для нас! И в любом случае – что бы ты с ним делала?..»
А и правда: что? Повесила бы в старом, затхлом шкафу – рядом с фартуками, комбинезонами и единственным, весьма убогим, воскресным платьем – чтобы тайно наслаждаться, разглядывая «Искушение» по ночам? Но это платье придумали и сшили вовсе не для подобной участи. Не прозябание в темном шкафу, а веселье, огни, музыка, восхищенные взоры – вот его назначение.
Миссис Харрис почувствовала, что не может больше смотреть на свое платье. У нее уже не было сил бороться с печалью. Она вновь сложила платье и, как в гроб, опустила его в пластиковый чемодан. Поспешно закрыла его мятой упаковочной бумагой, бросилась на кровать, уткнулась в подушку и разрыдалась. Она плакала молча, безутешно, безостановочно – как плачут женщины с разбитым сердцем.
Она плакала о собственном неразумии и о грехе гордыни, который признала уже за собой, и о быстром и тяжелом наказании за этот грех – но больше всего и печальнее всего плакала она о погибшем платье, об утраченной ею драгоценности.
Она плакала бы так вечно – но ей помешал настойчивый звонок в дверь, сумевший наконец пробиться сквозь ее печаль. Она оторвала было от подушки опухшее от слез лицо, но затем решила не вставать и не открывать. Это ведь могла быть только миссис Баттерфилд, пришедшая полюбоваться платьем, обсудить его достоинства, послушать о приключениях подруги среди туземцев. И что ей теперь показать? Какую награду получила Ада Харрис за долготерпение, тяжелый труд, жертвы, лишения и неразумное стремление к заветной цели? Горелую тряпку! Хуже всего будет даже не «я же предупреждала» подруги – а ее сочувствие, охи и вздохи и дружеские, но неуклюжие попытки утешить ее, – миссис Харрис чувствовала, что этого уже не вынесет. Нет, она хотела остаться наедине со своим горем – и плакать в одиночестве, пока не умрет.
Она закрыла сырой подушкой уши, чтобы не слышать трезвона – но тут человек за дверью, видно, потерял терпение и, к вящей тревоге миссис Харрис, принялся изо всех сил колотить и барабанить в дверь, причем настолько энергично и настойчиво, что связать этот стук с миссис Баттерфилд миссис Харрис уже не могла. Может быть, что-то случилось, и нужна помощь?.. Она вскочила, поправила волосы и открыла дверь. За ней стоял посыльный со значком Британских европейских авиалиний и пялился на нее, как на привидение. Довольно желчно посыльный осведомился:
– Миссис Ада Харрис?
– А кого вы хотели видеть? Принцессу Маргарет? Вот стучит и барабанит – можно подумать, пожар…
– Ф-фу, – посыльный облегченно вытер лоб, – еще немного, и я бы просто развернулся и уехал. Вы не отвечали на звонок, а тут эти цветы; я уж думал, может, вы померли, и их прислали на вашу могилу…
– А?.. – переспросила миссис Харрис. – Какие еще цветы?..
Посыльный ухмыльнулся.
– А вот – авиапочтой из Франции, причем с экспресс-доставкой. Сейчас. Откройте только дверь и не закрывайте, пока я все не внесу.
Он распахнул задние дверцы своего фургончика и принялся одну за другой доставать продолговатые белые коробки с пометками: «АВИА – ЭКСПРЕСС – С НАРОЧНЫМ – ХРУПКО – СКОРОПОРТЯЩЕЕСЯ»; содержимое скрывали слои соломки, картона и бумаги. Заинтригованной миссис Харрис уже начало казаться, что посыльный будет без конца курсировать между своим фургоном и ее комнатой, и что тут наверняка какая-то ошибка.
Но ошибки не было. Завершив свой труд, посыльный сунул ей под нос свою книжку:
– Распишитесь вот тут.
Да, адрес правильный, и фамилия ее: мадам Ада Харрис, номер пять, Уиллис-Гарденз, Баттерси, Лондон.
Он уехал, и она опять осталась одна. Постояв немного, она принялась распаковывать коробки – и в одно мгновение перенеслась вновь в Париж, ибо ее темноватая тесная комнатка превратилась в настоящий сад, заваленная ворохом цветов – темно-красные бархатистые розы, нежно-белые
