окаянству. — Какъ я осмѣлился показаться вамъ на глаза! Околѣвать я долженъ въ собачьей конурѣ. Я животное, а не человѣкъ… Не могъ я съ собою совладать, не могъ!
Слезы заглушили его несвязную рѣчь. Онъ, вее еще на кольцахъ, цѣловалъ руки Загариной, которая стояла передъ нимъ въ совершенно растерявшейся позѣ.
— Полноте, другъ мой, — говорила она, наклоняясь надъ нимъ: — ну, что-жь такое? Развѣ вы преступленіе совершили? Вы человѣкъ трезвый. На васъ вино дѣйствуетъ сильнѣе, чѣмъ на другихъ, вотъ и все. Хотите прилечь немного — отдохнуть? Отдохните. Вѣдь вы здѣсь у своихъ. Зачѣмъ-же такъ волноваться…
Она не договорила. Съ ней сдѣлался припадокъ кашля.
При первыхъ звукахъ этого кашля Бенескриптов пересталъ плакать, тревожно взглянулъ на Загарину и замѣтно отрѣзвѣлъ.
— Матушка! — вскричалъ онъ: — да вы совсѣмъ захирѣли. А я, окаянный, распустилъ нюни…
Онъ всталъ и выпустилъ руку Загариной изъ своихъ рукъ.
— Сядьте, — проговорила она послѣ припадка кашля.
Онъ молча повиновался.
— Откуда вы? Такъ неожиданно. По дѣламъ? Не случилось-ли какой-нибудь непріятности?
— Матушка, не давайте вы мнѣ говорить. Больно мнѣ горько. Обо мнѣ что сокрушаться. Я звѣрь, а не человѣкъ. Вы-то горькую долю терпите.
— Хорошо-ли вамъ служить?
— Мнѣ служить важно. Самому себѣ служу и никакого начальства надъ собою не знаю.
— Начальства не знаете?
— Самъ себѣ начальникъ. Да и въ какую я службу гожусь? Вы думали, что я взаправду годенъ на какое-нибудь дѣло. Педагогъ, молъ; до всего своимъ умомъ дошелъ, бороться хочетъ съ сильными міра сего. Какъ Самсонъ одной ослиной челюстью побиваетъ филистимлянъ. Вотъ и побилъ. И явился къ вамъ хвалиться своими подвигами.
— Вы потеряли мѣсто? — чуть слышно спросила Загарина.
— А вы думали какъ? Эдакаго остолопа да будутъ держать въ званіи смотрителя — какъ-бы не такъ. Онъ о себѣ чего не возмечталъ, а его по затылку. Вы думаете, я вру? Прикажете документъ выложить?
Бенескриптов остановился, тряхнулъ головой, потомъ опять всталъ на колѣни и схватилъ руку Загариной.
— Не слушайте вы меня, — вскричалъ онъ. — Выгоните, христа ради. Все это я отъ безобразія своего говорю. Вы видите, въ одинъ мѣсяцъ на что я сталъ похожъ; сосетъ меня вотъ тутъ подъ ложечкой!
— Успокоитесь, другъ мой, — шептала Загарина — зачѣмъ вы себя такъ мучите!
— Звѣрь я, звѣрь, — повторялъ Бенескриптовъ всхлипывая.
Чрезъ минуту онъ немного притихъ. Загарина усадила его на диванъ, принесла стаканъ воіы и просила его выпить.
— Не могу, претитъ, — бормоталъ Бенескриптовъ.
— Какъ-же вы могли такъ скоро лишиться мѣста? — начала Загарина: — вѣдь вы такъ способны къ этой дѣятельности.
— Способенъ! — вскричалъ Бенескриптовъ. — Это кто сказалъ? Мало-ли что я возмечталъ о себѣ! А на дѣлѣ-то вышло дрянь. Гуманностью хотѣлъ взять, чтобы всѣ меня обожали. Надо-бы мальчишекъ пороть, а я по головкѣ ихъ гладилъ, отеческими наставленіями ихъ исправлялъ, — смѣху подобно! Ну, меня, друга милаго, и попросили удалиться въ дебри и тамъ гуманностью заниматься.
— Полноте, Ѳедоръ Дмитричъ. Оставьте этотъ тонъ. Вѣдь я вижу, что вы его напускаете на себя. Зачѣмъ-же не быть искреннимъ со мной! Грѣшно вамъ…
На глазахъ ея навернулись слезы.
— Матушка, простите меня! Не могу я говорить по душѣ. Больно меня разжигаетъ. Отъ гордости я погибъ, отъ гордости!
— Отъ какой-же гордости? — повторила Загарина съ недоумѣніемъ.
— А вотъ отъ такой: какъ эдакого великаго педагога и сейчасъ по шапкѣ.
— Вы найдете себѣ занятіе. Вы такой дѣльный человѣкъ.
— Дѣлецъ, нечего сказать!
— Вы унижаете себя такимъ малодушіемъ.
— Эхъ, матушка, не говорите мнѣ такихъ жалостныхъ словъ.
Онъ всталъ.
— Куда-же вы? — спросила Загарина.
— Все туда-же, гдѣ нѣтъ ни печали, ни воздыханій.
— Вы хотите…
Загарина не договорила, испуганно глядя на Бенескриптова.
— Прощайте, прощайте, голубушка!
Онъ бросился цѣловать ея руки и выбѣжалъ изъ комнаты.
— Ѳедоръ Дмитричъ! Умоляю васъ останьтесь!
Но онъ не слушалъ, стремительно отворилъ дверь въ сѣни и сбѣжалъ съ лѣстницы.
Когда Загарина обернулась, ей на шею бросилась Лиза. Онѣ обѣ зарыдали и долго держали другъ друга въ объятіяхъ.
— Погибъ! — прошептала Загарина.
XVIII.
Вернувшись домой съ Васильевскаго острова, Авдотья Степановна была въ сильномъ волненіи. Ничего подобнаго она въ жизнь свою еще не испытывала. До сихъ поръ она была о себѣ довольно хорошаго мнѣнія. Въ послѣднее время на нее хотя и часто находило лирическое настроеніе — она все ближе и ближе была къ рѣзкому душевному кризису, — но любовь Прядильникова успокоила ее. Она почувствовала себя точно другой женщиной съ того момента, когда такой хорошій человѣкъ, какъ Петръ Николаичъ, выплакалъ на груди ея всю свою многострадальную страсть. Не будь этого, она-бы не поѣхала къ Загариной.
И вдругъ ее такъ всю передернуло, что она убѣжала, ни о чемъ хорошенько не переговоривши. Ея визитъ былъ очень глупъ. Но отчего все это такъ случилось? Отчего она потеряла всю свою увѣренность? Оттого только, что она впервые стала лицомъ къ лицу съ такой женщиной, какъ Загарина.
«И я-то, — говорила съ сердечною болью Авдотья Степановна, — разсѣлась передъ ней, здоровая, упитанная, кровь съ молокомъ, разодѣтая, раздушенная, съ цѣлымъ овиномъ на головѣ!»
Тутъ она стала себя разбирать по косточкамъ. И наружность, и туалетъ, и тонъ, и языкъ. Все это сдѣлалось ей такъ противно, пошло, все такъ отзывалось камеліей и бывшей возлюбленной генерала Саламатова. Никогда она еще не сознавала такъ живо нечистое происхожденіе своего комфорта, своей матеріальной обезпеченности.
«Что-же я-то такое? — спрашивала себя Авдотья Степановна, все глубже погружаясь въ раздумье. — Смѣю-ли я мечтать о какомъ-нибудь правѣ на счастье? Я, моя обстановка, мои кружева, лошади, акціи и облигаціи, все это кровная обида такимъ женщинамъ, какъ эта Загарина. Какой честный человѣкъ полюбитъ меня? Прядильниковъ увлеченъ страстью. Правда, для него я не камелія; но онъ не заставитъ меня отказаться отъ всѣхъ моихъ побрякушекъ. Я же буду вертѣть имъ, какъ мнѣ угодно. Сдѣлаюсь я его женой — будетъ то-же самое. Я буду командовать. Я заставлю его хлопотать о своей дѣловой карьерѣ. Онъ никогда не скажетъ мнѣ, что не такъ слѣдуетъ обращаться съ моимъ достаткомъ. Мы разжирѣемъ, будемъ добродѣтельными супругами, и года черезъ три я въ самомъ дѣлѣ воображу себя честной женщиной. А въ это время Загарина истаетъ какъ свѣча и до самой смерти должна будетъ коптѣть надъ переводами!»
Авдотья Степановна почувствовала, что любовь Прядильникова только усилитъ ея душевное недовольство. Но говорить ему объ этомъ она не рѣшалась. Ей слишкомъ жаль было бѣднаго чудака.
Вечеромъ онъ явился къ ней. Она, принявъ спокойный тонъ, разсказала ему про Загарину.
— Я во что-бы то ни стало, хочу, — закончила она, — помочь этой женщинѣ, выиграть ея дѣло. Только мнѣ самой неловко
