Незадолго перед смертью Николай Николаевич, лежа на диване, подозвал к себе дочь, которая тогда недавно только кончила пансионский курс.
- Дашенька, поди-ка сюда, - сказал он слабым голосом. - Надоел тебе старик, что ли? Все скрыпит, да скрыпит, а?
Даша заплакала и стала цаловать руки у отца.
- А ведь и ты добрая, Дашечка? Добрая девчоночка... удружи-ка отцу!...
- Что прикажете, папенька?
- Что тут приказывать? знаешь, ведь я скоро умру, друг, так опекуном-то у тебя Федор Федорыч будет. Вы мой-то домишко продадите, а капиталец-то в банчик, не в тот банчик - в штосик, а в Опекунский, душа... Да и заживете. Будешь жить у Федора, Даша?
- Зачем вы это говорите...
- Затем... полно, что тут. Все мы смертны. Только я спрашиваю: будешь ли ты с ним жить и во всем ему повиноваться?
- Буду, папенька...
- Эка дочь-то! Ну и люби его... Я, Дашенька, не говорю - тебе замуж за него непременно, потому что клятвой связывать тебя не хочу. А если б пошла за него, кости стариковские порадовались бы. Вышла бы за него... зажила бы чистенько, покойно. А старикашку в землю, в гроб... да хорошенько его землей, землей...
Дашенька вышла вся в слезах из комнаты и встретила в гостиной Федора Федоровича. Увидев ее слезы, Федор Федорович покраснел и взял ее за руку.
- О чем вы плачете, Дарья Николаевна?
- Подите к папеньке, - отвечала она.
- Федор, - сказал старик, - Даша-то будет у тебя жить... Ты ею займись, голубчик, за другого ли отдай, сам ли возьми, если друг другу понравитесь.
Немец затрепетал.
- Только ты... Ведь я, впрочем, на тебя надеюсь, ты благородный человек.
Через две недели Васильев скончался. Еще раз, перед смертью, он попросил дочь, чтоб вышла за Ангста. Федор Федорович сделал все так, как было угодно покойнику:
продал дом его, положил деньги в Опекунский совет и взял Дашу к себе. Вот что он ей говорил в тот вечер, когда она перебралась к нему со всеми своими вещами:
- Дарья Николаевна, это будет все ваше... в моем доме!... Если вам не нравится мой кабинет, я вас переведу в гостиную, она в углу дома и имеет две двери...
- Мне все равно, Федор Федорыч; вы и так для меня слишком добры, - отвечала Дашенька, которую по временам мучило сознание своей холодности к этому человеку с тех пор, как просьба отца сделала его чем-то вроде жениха. Федор Федорович улыбнулся и молча покачал ногою.
- Дарья Николаевна, позвольте поцаловать вашу Руку.
Дашенька подала руку, и немец крепко поцаловал ее.
Вы знаете, - сказал он наконец, - желание вашего батюшки... о нашем соединении, о нашем браке; но желал бы знать мнение и ваше об этом... имеете ли вы ко мне какое-нибудь чувство?
- Я никогда не пойду против последней воли отца!
Федор Федорович еще потряс ногою.
- Но вы сами, Дарья Николаевна, что вы чувствуете?
- Я очень привязана к вам и полагаю, что буду с вами счастлива... вы были так дружны с отцом моим, вы так любили его и так добры ко мне...
- Я люблю вас! - сказал немец, и подбородок его дергался от душевной полноты и волнения.
Дашенька пожала ему руку и, почувствовав сама в эту минуту какое-то теплое движение в душе, смутилась, встала и хотела выйти вон.
Федор Федорович остановил ее.
- Дарья Николаевна, скажите мне прямо: угодно вам быть моею?
- Я буду вашею женой, Федор Федорыч... - отвечала она и поспешно ушла.
- Как она скрытна! - подумал Ангст, весело улыбаясь и глядя на дверь, за которой она скрылась; - в этом отношении я ее совсем понимаю; чувство так трудно высказать!
Вошедший Цветков вызвал его из задумчивости. Он был убежден в ее взаимности.
А, это вы! - воскликнул немец.
- Что вы все задумавшись стоите, Федор Федорыч? - спросил Цветков.
Немец лукаво улыбнулся.
- Подите сюда, - сказал он, уводя Цветкова в залу, я имею нечто вам сообщить.
- Что же-с?
- Я хочу жениться, Цветков, как вы об этом думаете?
- Что ж Федор Федорыч, ваши лета хорошие, в ваши лета приятно иметь семейство.
- Это вы умно говорите, Цветков, именно в мои лета!
- На ком же вы думаете жениться, Федор Федорыч?
- У меня уже есть невеста... только это между нами...
- Неужели Дарья Николаевна?..
- Она, Цветков, она. Мы были обручены еще отцом ее в час его смерти!
- Ну, поздравляю вас, Федор Федорыч. Позвольте вас поцаловать...
Они поцаловались.
- Только ни слова никому, Цветков, об этом... она до окончания траура, верно, не захочет сыграть свадьбу.
Месяца три после этого они жили все трое очень хорошо. Ангст был необыкновенно ласков с Дашенькой, позволял себе звать ее иногда полуименем;
Дашенька была к нему внимательна и почтительна. Цветков был по временам даже до чрезвычайности светск и любезен с ними обоими.
- Ist er nicht ein flinker Barsch - he? - говорил немец своей невесте, любящим взором окидывая Цветкова.
- Ja, - довольно холодно отвечала Даша, которой Ваня казался несносным и глупым.
Вообще она начинала страшно скучать, Федор Федорович надоедал ей своим однообразием, и все у него в доме становилось ей противно.
III
Между радостными мечтаниями о браке с Дашенькой замешивались у Федора Федоровича и грустные минуты.
Прошло уже шесть месяцев со дня поселения Дашеньки в его доме.
Ученый содержатель пансиона давно уж был положительно недоволен им самим и его методой.
Наверное, впрочем, можно сказать, что содержатель долго бы терпел его, если б он был незаменим; но недавно приехал в город молодой немец, кончивший курс в Дерпте, Довольно отчетливо знавший русский язык и говоривший немного даже пофранцузски. Он определился года на полтора к одному из богатейших помещиков губернии в виде полу-гувернера или, скорее, компаньона при единственном сыне, который готовился в гвардию и имел уже лет восемнадцать.
Вильгельм Лилиенфельд был несколько мрачный мечтатель, с глубоким взглядом синих и подчас сверкающих глаз, с откинутыми назад темными волосами, с затаенной потребностью делить мечтания и чувства и с неправильными, но выразительными очертаниями лица .. Он одевался со вкусом, любил бессознательно казаться интересным и невыразимо нежным голосом читал горячие стихи Шиллера о том пилигриме, который все рвался вдаль и никак не мог найти того, чего так жадно, так непрестанно искал... Но это не мешало ему усердно желать повышений и денег. Не успел он прожить и полугода в городе, как из списка уроков Федора Федоровича выбыло дома два-три.
А там содержатель пансиона побывал у Крутоярова (так звали богатого помещика), разговорился у него с Вильгельмом и пленился им так, что на другой же день сообщил свои мысли о нем одному из надзирателей.
- Очень, кажется, хороший молодой человек, очень, очень, - сказал он гордым и приятным голосом. Я очень люблю и уважаю Федора Федорыча, но согласитесь, добрейший мой Александр Александрыч, что он самый плохой педагог. Дети не умеют склонять у него; а в высших классах он читает такую галиматью, что я даже ничего не понял.
К несчастью, он был прав: Федор Федорович очень неудобно преподавал синтаксис и все высшее своего предмета; нельзя сказать, чтоб он лишен был знаний и понимания, но стиль его записок был странен и страшно труден для усвоения. Содержатель продолжал:
- Хотя я поклялся очистить заведение от всякого сора, но я ведь очень добр и буду ждать непременно причины, которая бы позволила мне, не шокируя никого, переменить учителя немецкого языка. Лилиенфельд не только ученый, но и прекрасно воспитанный малый.
Надзиратель ушел к себе и, увидав в своей комнате жену, задумчиво плюнул, и, не глядя на нее, как бы в рассеянии вскрикнул:
- Какой дар слова у этого человека! Но жена закричала:
- Что у тебя за скверная привычка плевать везде!.. С тобой никогда опрятности не будет!.. Надел на нос свои очки и харкаешь... Марфа, а Марфа! поди щеткой подотри тут за барином, да и всегда ходи за ним со щеткой...
- Ну уж с тобой жизнь! Будет тут какое-нибудь благородство! - проговорил муж, скрежеща зубами.
Так был казнен надзиратель судьбою за ошибочное воззрение на вещи.
Слова содержателя дошли частью и до Федора Федоровича.
- Что ж делать! - сказал он сам себе. - Если б я уж был женат, а то будет очень скучно без занятий. Надо быть осторожнее! Конечно, рано или поздно... Впрочем, я не понимаю, что имеет против меня этот человек.
Между тем приближался акт, и Федор Федорович, по обыкновению, недели за две о том стал думать, какие бы немецкие стихи дать читать воспитанникам на этом собрании.
- Господа! - весело сказал он ученикам высшего класса, - кто будет нынешний год читать мои стихи, то есть из немецкого языка?
Все молчали.
Федор Федорович тихо обвел глазами всех мальчиков.
- Неужели никто? Опять все молчали.
- Вам не угодно? - спросил он у одного.
- Я читаю свое русское сочинение об Эпаминонде, - холодно отвечал воспитанник.
- А вы?
- Я, право, Федор Федорыч не могу. - Я охрип...
- И вы не можете?
- У меня французские стихи уж давно.
Цветков, никак не ожидавший такого теплого выражения благодарности, быстро обернулся и чмокнул его в плечо.
