Приезд Вильгельма в их дом имел довольно хорошее влияние на нравственность Поля, тем более хорошее, что года подходили опасные. Лилиенфельд был экзальтирован, но чист во многих отношениях; и хотя, вместо наставника, он стал чрез неделю приятелем, а там и другом Поля, хотя он и сам ослепился в молодом человеке и не избежал обаяния его любезности, однако авторитет возраста все же взял свое и поправил многое. Со стороны Вильгельма не было, впрочем, никаких предначертаний для достижения этой цели; все улучшение сделалось само собою и незаметно для действующих лиц... Так легко направить юношу с разбежавшимся вниманием к чему-либо лучшему, особливо когда юноша хочет нравиться, как хотел нравиться Поль.
Скоро развившаяся любовь Вильгельма к Дашеньке дала им случай сблизиться еще теснее и раскрывала новое поприще для Поля, который желал как-нибудь пошуметь, пока не пришла пора греметь саблей по Невскому и носить на себе золото кавалергардских лат.
Трудно было Вильгельму долго хранить молчание... И он однажды, в сумерки, открыл состояние своего сердца тому, кого часто вначале и за глаза звал ребенком.
- Друг мой, - сказал он, - холостому трудно жить!... Надо жениться.
- Вот вздор-то! - воскликнул Поль, - гораздо лучше холостому.
- Нет, Поль, холостому приходят все такие идеи... После этих слов молодой немец взглянул в окно на месяц и мечтательно провел рукой по волосам.
- Жизнь пройдет, - продолжал он, - и не будет плодотворна... Семейная жизнь свята, и ты говоришь противное, потому что ты еще ребенок...
Поль хотел было рассердиться, но Вильгельм поспешил прибавить:
- Ты не обидься моими словами, мой друг!.. Как ты ни умен и ни начитан, но все я больше исчерпал жизнь, чем ты... и вижу, что чистая любовь не имеет в мире ничего себе подобного.
Поль заинтересовался разговором и через час он знал обо всем: о смерти Дашенькиного отца, о ее странных отношениях к Ангсту, ее красоте и страсти Вильгельма... Довольно было этого, чтоб возбудить участие молодого Крутоярова. Он решился всеми силами помогать Вильгельму и начал с того, что посоветовал ему подкупить кухарку Федора Федоровича и завесть с Дашей переписку и свидания. На другой день он сам, пользуясь темным вечером, надел нагольный тулуп и таинственно пошел в глухой переулок подкупать кухарку, заранее изготовя оговорки и предлоги для посещения. Это удалось, а за этим удалась и переписка; на свидания же Дашенька не согласилась, отвечая, что они видеться могут очень часто у общих знакомых, что и то она много делает для него, не обращая внимания на святость траура и посещая различные вечеринки.
Лилиенфельд, увидев в Поле такого горячего и ловкого помощника и помня, что чрез него для материальных вещей и отец Крутояров может быть очень полезен, стал еще на более товарищескую ногу с своим воспитанником.
Одним словом, для Поля все шло прекрасно; для влюбленного, напротив, дурно, потому что надежд было мало; Ангст казался упорным и с виду, и по намекам молодой девушки, а сама Дашенька разделялась между памятью об отце и рождающейся любовью.
Между тем настало лето. Все шло по-старому. Любовь росла, росло участие Поля (особенно с тех пор, как он сам познакомился с Дашей); только бедный Ангст начинал сильнее тревожиться, видя, что траур кончился, а о свадьбе и помину нет. Частые выезды Дашеньки, которая с хитростью иногда предлагала ему сопровождать ее к знакомым барышням, тоже не очень ему нравились. Но отношения ее к Вильгельму были ему совершенно неизвестны, потому что при нем Лилиенфельд был осторожен и имел настолько такта, чтоб не скрывать своего знакомства с нею, как знакомства поверхностного.
К числу прошедших перемен надо отнести и выход Вани Цветкова из пансиона, выход законный, после окончания полного курса. Гордо стряхнул он с себя школьное иго, сделал себе, с помощью Ангстова кошелька, твиновое пальто, сюртук и еще коечто, решился поотдохнуть от науки годик или полтора, а там, конечно, начать военную карьеру. Федор Федорович скрывал от него свои беспокойства, не имея для них достаточных оснований, но любил его прежнею отцовскою любовью и содержал его у себя без всякой платы.
Однажды (это было в половине июня) к Федору Федоровичу заехал знакомый старичок, управитель одного подгородного села и страстный рыболов.
- Поедем же ко мне поудить, - сказал он Ангсту, - хоть дней на пять, на недельку... У меня в реке и в прудах рыбы бездна.
Ангст подумал и, будучи в грустном расположении духа, согласился. Он надеялся порассеять себя новым родом увеселения, тем более, что делать ему было почти нечего, а задумчивость его росла с каждым часом. Притом в душе его шевельнулась мысль, не подействует ли на Дашу благотворно эта неожиданная, хотя и короткая разлука, после целого года молчаливой жизни почти с глазу на глаз.
- Дарья Николаевна, я хочу ехать! - сказал он, накинув на плечи свою бледную альмавиву и покрыв голову серою шляпой.
- Куда? - задумчиво спросила молодая девушка.
- Я хочу ехать с Робертом Иванычем к нему, в деревню... на неделю, а, может быть, и более... там рыба...
- Так что же-с?
- Ничего, Дарья Николавна; я сообщил вам... как вы думаете?
- Что ж мне думать, Федор Федорыч? Я, право, не знаю, что вам угодно...
Вероятно, вам будет весело там.
- А вам не будет скучно, Дарья Николавна?
- Не думаю, Федор Федорыч, я привыкла быть одна и даже очень люблю одиночество.
Этот разговор происходил в палисаднике. Ангст поца-ловал грустно ее руку.
Альмавива зашевелилась и вместе с шляпой скрылась за воротами.
Даша посмотрела ему вслед и заплакала. Тяжела была борьба сердечного чувства с чувством долга!
Через час Вильгельм узнал об отъезде Ангста, а через полтора, в ту минуту, как Цветков сошел с крыльца, чтоб совершить вечернюю прогулку на бульваре, из-за угла выскочил какой-то незнакомец, осмотрелся и смело проник в коричневый дом.
Поль меж тем не дремал. Едва узнал он об отсутствии Ангста, как зачатки обширного плана начали расти в его голове. Пока Лилиенфельд забывал все у ног Доротеи, молодой друг его ходил с озабоченным видом по комнатам и замысел зрел.
"Ангст пробудет дней пять, может быть, и больше... Прекрасно! хотя Даша робка, но Вильгельм убедит ее. Аюбовь ей поможет решиться. Тогда надо спешить... Отец имеет связи, он будет щитом от скандала. Он даст лошадей в Белополье (так звали именье Крутояровых); лунною ночью будет свадьба... это превосходно! Мерцание лампад и свеч... Бледная невеста, стройный германский студент... И сам Поль, смелый и хитрый Поль... к тому же благородный и красивый собой..."
Весело было жить ему в этот миг, привольно было возиться с такими мыслями и предприятиями.
"Препятствия все к чорту! К чорту все препятствия!"
Тут он вспомнил о существовании Цветкова и о том, что он может быть помехой.
Но он знал, что Цветков жаждет его знакомства.
Цветкова он видел раза три у общих знакомых, перемолвил с ним слова два, и сын хозяина тогда же говорил ему, что Цветков очень желает с ним познакомиться. И надо сказать правду: Ваня, несмотря на свою осанистость, глубоко горевал, когда видел, что многие другие юноши, не имеющие авантажен, кутят у Крутоярова, обедают с его отцом и сидят в его санях, когда эти сани в праздничные дни летят по главным городским улицам, опережая всех и все, среди похвал, немых удивлений и комов снега, взметаемых рьяными пристяжными. Поль встречал в книжках много бездарных лиц с сильно развитыми наклонностями к роскоши и удачно на этот раз понял Ваню.
Он с особенным наслаждением заговаривал с ним всякий раз для того именно, чтобы помучить его неприглашением. Теперь же думал иначе.
"Я позову его сюда, или, еще лучше, в Белополье. А Вильгельм между тем уговорит Дашу бежать". Так решил он и жадно ждал возвращения Вильгельма.
Лилиенфельд вернулся с упадшим духом: молодая девушка была печальна, говорила, что ни за что ничего не предпримет, что надо ждать и долго ждать; на просьбу Вильгельма позволить ему открыто переговорить с Ангстом, махала руками и т. п.
- Она говорит, - прибавил Лилиенфельд, - что он добр, но с тех пор, как задумал на ней жениться, стал для нее страшен, особенно своею молчаливою скрытностью. Он говорил ей сам, что ни за что не уступит ее никому. Но я полагаю, что слушать ее в этом случае не надо!
- Что ты! что ты! - возразил Поль. - Она права! я сам слышал, что он ужасно упрям и угрюм... даже злобен...
- От кого же ты это слышал?
- От Цветкова, который живет у него, - отвечал находчивый Поль.
Без сомнения, он страшно солгал. Никогда не слыхал он ничего подобного об Ангсте, тем более от Цветкова, который, кроме похвал, подчас подкрашенных славянским слогом, ничего не распространял о своем благодетеле.
- Он же говорил сам, - присовокупил юноша, сгорая внутренне от стыда; - что никому ее не уступит... лучше выслушай мой план.
Поль изложил его. Вильгельм задумался.
На другое утро они встали рано и до обеда толковали и спорили, уничтожив в разгаре бесчисленное количество папирос. Лилиенфельд наконец сдался, несмотря на недоверие к летам своего помощника, несмотря на кажущуюся трудность исполнения.
