Наплывом возникает дощатая сцена, черное крыло рояля,
отражающее лица бойцов и офицеров, затем
взмокшее от волнения лицо артистки и ее руки,
бегающие по клавиатуре. Мощный звук рояля вдруг
усиливается в неимоверной степени, словно это уже не
рояль, а взрывы. Артистка самозабвенно играет,
ничего не замечая вокруг. В крышке рояля уже не
отражаются лица слушателей, что-то звенит, рушится,
и снова властвует рояль. Кончила испольнительница и
в изнеможении откинулась на стуле. Тишина. Она смотрит
в зал пыль, пустота, выбитые стекла, опрокинутые скамейки,
стулья, и лишь посреди первого ряда сидит командир,
прикрыв глаза рукой. Но вот он встает и начинает
бешено аплодировать.
Вагон. Рассказывает артистка.
- Оказывается, немец налет сделал и парочку фугасов под самые окна уложил. Все люди в укрытие спустились, а я ничего не заметила. Ну, этот командир меня к ордену представил. За проявленные доблесть и геройство. А надо бы за проявленную дурость.
- Чего зря говорить, правильно вас наградили, - заключает тетя Паша. А сюда как попали?
- Ну, надо же было орден оправдать. Сперва я в Ленинград сунулась. Там выступала, пока ногами вперед через Ладожское не вывезли. Отлежалась и на Сталинградский махнула. Здесь и работала в частях. Даже стихи читала. Мне сказали: раз артистка, значит, должна все уметь. Это был какой-то ужас.
- Да, в окопах не сладко! - усмехнулся одноглазый.
- Я говорю о своем чтении, - сухо поправляет артистка.
- Можно аккордеончик? - спросил Гребнев.
- Пожалуйста'
- Никто не возражает?
- Да нешто кто против музыки возразит! - говорит тетя Паша.
Гребнев играет и негромко поет:
На Смоленской дороге метель, метель, метель.
На Смоленской дороге столбы, столбы, столбы.
и т.д.
Медленно замирает отыгрыш мелодии,
в вагоне темнеет.
...Ночь. Тихо горят свечные фонари в двух концах вагона, да печурка бросает отсвет на лица спящих. Покачивается вагон.
Но вот зашевелился прикорнувший сидя инструктор Афанасьев. Обеспокоенно глянул в окно и осторожно, стараясь не шуметь, поднялся, застегнул дождевик. И тут же проснулся Гребнев, и приоткрыл заспанные глаза корреспондент.
- Погодил бы до станции, товарищ Афанасьев, - говорит Гребнев.
- Нельзя, брат, у меня сев. Это тебе не членские взносы собирать, отшутился Афанасьев.
- Опять ведь швы разойдутся, - тоскливо говорит Гребнев.
- Да нет, теперь крепко зашито!
- Ну, тогда и я с тобой, - и Гребнев подымается, опираясь на свою палочку.
- Это зачем же? - сердито говорит Афанасьев. - Тебе от станции ближе.
- Через Воронково доберусь.
- А нога, Владимир Николаевич?.. - присоединяет и свой голос корреспондент.
- Не по-партийному, брат! - укоряет его Афанасьев. - Христосика разыгрываешь!
Гребнев молча выходит в тамбур.
Афанасьев и корреспондент следуют за ним.
- Оба вы ненормальные! - кричит корреспондент. - Как можно в такую темень!..
- Мы солдаты.
- Счастливо оставаться, Сергей Иваныч, - спокойно и благожелательно говорит Гребнев.
Афанасьев молча пожимает руку корреспонденту. Приноровившись и подобрав плащ, Гребнев прыгает в ночь, следом - Афанасьев. Корреспондент встревоженно следит за ним и Гребнев оступился, упал. Афанасьев помог ему подняться. И вот они зашагали по шпалам, едва различимые в темноте, высокий и маленький, партии рядовые...
Корреспондент с задумчивой улыбкой
возвращается в вагон, закуривает.
Осторожно подымается со скамейки, где она спала рядом со своим приемным отцом, девочка, подсаживается к печи и внимательно, с недетской серьезностью смотрит на тлеющие угли.
Застонала во сне молодая беременная женщина, открыла большие, страдающие глаза, И тут же, с чуткостью любящего сердца, вскочила спавшая рядом на чемоданах черненькая кондукторша.
- Что с тобой?.. Тебе плохо?..
- Не знаю... знобит...
Черненькая хватает свое пальтецо и укутывает подругу.
- Спи, я сейчас подтоплю.
Она быстро подкладывает в печурку березовые щепки.
- А ты чего не спишь, полуночница? - спрашивает она девочку.
- Я думаю, - серьезно и отчужденно отвечает девочка.
- Вот те на!.. О чем ты думаешь?
- О Ленинграде... о многом...
- Ты разве ленинградка? Девочка кивает.
- Значит, мы землячки. А на Волге ты как очутилась?
- Я приехала к бабушке. Эвакуировалась, - медленно и четко произносит она трудное слово.
- Ты так говоришь, будто одна приехала.
- Одна, - так же серьезно и строго подтверждает девочка
- Одна? - кондукторша недоуменно, чуть испуганно смотрит на девочку. Такая махонькая!.. Да как же тебя мамка пустила?
- Мамы уже не было, - тем же страшноватым в своей ровности голосом отвечает девочка.
- Ну так папка.
- Папы уже не было. И Фенички не было. Никого не было. И бабушки тоже нет, ее бомбой убило.
- Господи! - всплеснула руками черненькая.
- Тише! - резко, хоть и вполголоса, сказала девочка - Папа Коля проснется. Он не велит мне про это говорить. И я не говорю никогда. Я думаю.
- И думать не надо. Зачем о такой страсти думать. Ты лучше думай, как с новым отцом заживешь. Он у тебя хороший!
- Я сама знаю. - Это звучит почти надменно.
- Вот и умница! О плохом никогда думать не надо. У тебя столько хорошего будет в жизни, столько интересного, веселого!
И, чувствуя добрую искренность этих слов,
девочка впервые открывается чем-то наивным, детским.
- Папа Коля сказал, что у него есть дома ворон, который умеет говорить. Он много слов знает: грач, греча, гром, гребенка. А я еще новым его научу.
- Золотце ты мое!.. - и вдруг странно замолчала черненькая, отвернулась.
- Чего вы плачете?
- Кто плачет? Глупости какие!.. - незнакомым басом отзывается черненькая и наклоняется к печке.
Девочка смотрит на ее склоненную голову, и что-то вроде слабой улыбки появляется на ее замкнутом лице...
...Утро. Поезд стоит на разъезде. Вдоль состава бежит одноглазый парень с чайником, от которого валит пар. Подымается по ступенькам вагона, входит внутрь.
Корреспондент выкладывает на бумагу свои миноги, готовясь к завтраку.
- Это что ж за змеи такие? - удивленно говорит одноглазый.
- Миноги, - с кислым видом отвечает корреспондент. - Хотите попробовать?
- Миноги? Чудесно! Давайте их сюда! - и артистка не без изящества выкладывает миноги на лист газетной бумаги. - К столу, товарищи.
- А вы присоединяйтесь к нам, - отвечает одноглазый. - Мы тут пир сообща затеяли.
- Эй, боец! - окликает его черненькая. - Тебя за смертью посылать! Где кипяток?
- Есть кипяток, товарищ начальник! - одноглазый парень проходит к печке.
Прихватив ведро с миногами, корреспондент следует за ним. Тут же собран "стол", вокруг которого разместились все пассажиры вагона: артистка, тетя Паша, девочка одноглазого. При чем артистка продолжает выкладывать из своего баула разную снедь: банку тушенки, банку консервированной американской колбасы, сухари, какие-то липкие конфетки. Черноглазая толсто режет хлеб.
- Кому змеи? - кричит одноглазый.
- Я тоже хочу с вами, - говорит жена бригврача, пытаясь подняться с лавки, но черненькая начеку.
- И думать не смей! - она ласково удерживает ее за плечи.
- Врач, что сказал? И все!
Она щедро намазывает хлеб маслом, наливает в кружку молока и несет подруге.
- Ты бы раньше сама поела, Дусенька.
- Авось успею! Вон у нас стол какой! - с гордостью говорит черненькая.
Меж тем остальные начинают энергично насыщаться.
- Я бы солененького чего съела, - говорит жена бригврача.
- А можно?
- И не сомневайся, - вмешивается тетя Паша. - Я, когда первого своего ждала, одной квашеной капустой питалась.
Черненькая тянется за каким-то мясом, но тетя Паша ее останавливает.
- Нет, солонины ей как раз не положено. А вот соленый огурчик - вреда не будет.
Черненькая не без опаски берет за хвост миногу и соленый огурец, относит подруге.
В вагон робко, неуверенно входит неопределенных лет человек с размытыми чертами лица и чаплиновскими усиками, в старомодном пенсне. Садится у прохода на край скамейки.
- Товарищи, у нас новый попутчик!1 - объявляет артистка.
Черненькая с ее чуткой натурой немедленно отзывается на это сообщение:
- Эй, гражданин, просим к нашему шалашу! Человек так же робко, неуверенно подходит. Смотрит на роскошную снедь, непроизвольно проглатывает слюну.
- Не могу... - тихим голосом произносит он. - Мне нечем соответствовать... Я все потерял..
- Да будет вам, садитесь! - и артистка освобождает ему место рядом с собой.
Человек неловко, застенчиво присаживается, затем, будто только сейчас вспомнив, говорит:
- Вот разве лишь... - из заднего кармана брюк достает сверток в газетной бумаге, начинает разворачивать.
Все с невольным интересом ждут, что там окажется. Даже одноглазый парень, усиленно потчевавший свою дочку, уставился на человека
