class="p1">– И почему мама говорила, что вы сложный человек? Мама любит все усложнять. По-моему, с вами очень легко.
– Иди, прими ванну с дороги. А я состряпаю что-нибудь на кухне. Окей?
– Йес, сэр!
ххх
… – А вскоре открылось, что у него есть другая семья, двое детей, представляете? Целых десять лет он не хотел меня видеть, хотя с мамой они иногда встречались. Мама замуж так никогда и не вышла. Зато меня очень любила бабушка, папина мама. Они из потомственных дворян, из Трубецких, просто эту фамилию во время исторических катаклизмов они потеряли.
– А что случилось с твоим отцом? Где он сейчас? – спросил Глен, сидевший напротив Нели.
Кухонный стол был уставлен банками немецкого пива, тарелками с нарезанным сыром бри, копченой колбасой и салатами.
– Папа умер от рака, когда мне исполнилось тринадцать лет. В последние годы он почему-то изменился по отношению ко мне, даже приглашал к себе домой, где я познакомилась со своими сводными сестрами.
– Понятно. Вина хочешь? – спросил Глен и невольно подумал, что не расстанься он когда-то с Кирой, у него бы сейчас могла быть дочка приблизительно такого же возраста, как Неля...
– Нет, я вина не пью. Лучше пиво, – она потянула скобку, и после легкого щелчка из отверстия банки с шипением выползла белая пена. – За встречу!
– За встречу! – поддержал Глен.
Сам того не замечая, весь вечер с пристальным вниманием он изучал этот живой экспонат – Нелю.
Большие темно-карие глаза, чуть припухлые, но красивой формы губы, мягкий подбородок – нет, все это Кирино. Какая поразительная схожесть матери и дочки, трудно поверить! Кира, перед ним сидела Кира, двадцати лет, с ее характерным поворотом головы, непринужденностью движений, наивностью, доверчивостью, сумасбродством… «Кира, неужели столько лет пронеслось с тех пор, как мы, вернувшись из театра, сидели в кухне, в твоей московской квартире, где над головой тикали часы и молчала до срока злая кукушка?»
...В тот вечер на Кире было шерстяное лиловое платье. Черные крупные бусы на шее подчеркивали красоту ее огромных глаз. Глеб что-то рассказывал, а Кира слушала, изредка вставляя комментарии. Глаза ее блестели все сильнее, все жарче. А на улице было холодно, так холодно и снежно, как никогда, и Глеб молился в душе всем богам, чтобы они подбросили еще снежку, самую малость, и тогда ее мама, эта ведьма, может, останется на ночь у своей сестры.
Потом Кира нежным котенком куталась в одеяло, наблюдая, как Глеб колдует у заиндевевшего, заросшего белым дремучим лесом окна. Он дышал на стекло в разных местах и выводил на нем причудливые вензеля, часто наклоняясь, чтобы в слабом свете ночника увидеть, соблюдена ли симметрия в узоре...
– Почему вы ничего не спрашиваете про маму? – возмутилась Неля и, не дожидаясь, сама начала рассказывать.
…За окнами уже стемнело. Весь день был наполнен такими впечатлениями, такой духотой, что теперь, после пива, по телу Глена потекла приятная истома. Захотелось принять душ, лечь, почитать новости. Неля, тоже уставшая от перелета и впечатлений, умолкла, сладко потянулась, выгнув по-кошачьи спину. Ее большие груди рельефно обозначились под легкой футболкой:
– Ты наверняка устала и хочешь спать?
– Да, не мешало бы вздремнуть.
«Соски, похоже, маленькие, острые, – отметил Глен, вставая, чтобы убрать со стола. – Что же теперь мне делать? Терпеть? Или, как отец Сергий, отрубить себе палец?» Он подставил нож под струю горячей воды, стер мочалкой с лезвия присохшие крошки.
– Давайте я вам помогу, – Неля стала рядом и как будто попыталась легонечко отодвинуть Чернова бедром, прикрытым короткими шортами.
– Нет, спасибо, я сам. Видишь ли, я – закоренелый холостяк, обросший ракушками привычек. Холостяки – самые безнадежные консерваторы.
– Не хотите – не надо, – холодно промолвила Неля и вышла из кухни.
«Обиделась, что ли?» Со злостью он еще раз сильно шваркнул мочалкой по ножу. «Девочка, похоже, с характером. Как и ее мамаша. Черт бы их всех побрал!»
Ночь. Монотонно урчит кондиционер. Через окна в комнату льется лунный свет.
Глен, в спортивных трусах, с закинутыми за голову руками, лежит на диване. Худые ноги вытянуты, ребра грудной клетки вздымаются. Свет слишком слаб, чтобы различить редкие волоски у него на груди. Глаза у него открыты. Разговоры с московской гостьей, воспоминания нежданно растревожили его.
Он смотрит на свой портрет, когда-то написанный Давидом. Черты лица на холсте из-за слабого света сейчас почти неразличимы. Глен все же напрягает взгляд – внутри рамы наметилось какое-то движение: голова на холсте начинает медленно поворачиваться.
Напряженней гудит кондиционер. Легкий хруст раздается в его решетке, наверное, потоком внутрь затянуло муху или бабочку, и сейчас лопасти вентилятора переламывают ей крылья.
Лысая яйцеобразная голова высовывается из портрета. Вот уже видны белки глаз, нос с широкими ноздрями.
– Хулио, ты?
– Si, señor. (да, сеньор – исп.)
Встречу с этим аргентинцем можно смело отнести к разряду роковых, во всяком случае, для Глена, который в те времена бедствовал в Нью-Йорке, менял комнаты в подвалах и на чердаках, перебивался с хлеба на воду, живя на случайные заработки, рисовал портреты на улице, мыл посуду в буфете, штукатурил стены и разносил флаеры.
Правда, все свободное время он отдавал живописи. С закрытыми глазами он мог пройти по этажам Метрополитен музея в любой желаемый зал. Только теперь, глядя на оригиналы, он по-новому открывал для себя богатство палитры, мастерскую отделку каждой детали на холстах божественного Рафаэля, Тициана, Караваджо.
Конечно, и в России он старался как можно чаще бывать в Эрмитаже, а с переездом в Москву много ходил по залам Третьяковки и Пушкинского музея. Но тогда Глеб только становился на художественную стезю, был в поиске, определялся в своих предпочтениях. Да и слишком много времени тогда уходило на болтовню об искусстве, на кабаки, на желание блеснуть перед приятелями-художниками или поклонницами. Теперь же, став в Нью-Йорке изгоем, одиночкой, горемыкой-иммигрантом, причем нелегальным, он был совершенно свободен. Соперничать ему было не с кем, поражать своими эскападами и творческими достижениями – некого. Окружали его, в основном, грузчики и судомойки.
Единственным маяком в море тоски и бедности оставался Давид. Иногда
