сообщали о разорительной засухе. Марго и не осознавала, как сильно любит солнце – вечное сияние Лос-Анджелеса, – пока не переехала в Сиэтл с его серостью и длинными холодными днями. В детстве наполненное светом небо угнетало своим постоянством; ее гардероб почти полностью состоял из шорт и футболок, что наводило тоску. Такая одежда и жара отлично подходили для выходных, только Марго с мамой допоздна работали на рынке шесть дней в неделю, и времени на отдых никогда не оставалось. И теперь, созерцая выжженную солнцем растительность на фоне безоблачного голубого неба, Марго упивалась их теплом и светом, словно сбежавший из тюрьмы заключенный.
Несколько часов спустя, когда они выехали на шоссе 101, солнце начало свой тягучий спуск, окрашивая небо в приглушенный синий цвет, который ближе к горизонту превращался в насыщенно-розовый, на западе переходящий в ослепительно-оранжевый. Около получаса они плелись в колонне других машин, в которых виднелись типичные для Лос-Анджелеса физиономии – скучающие, с пустым, потухшим взглядом, – и, наконец повернув на Нормандия-авеню, двинулись по шумным улицам родного Корейского квартала. Мимо проносились знакомые скопления вывесок на корейском, торговые площади, люди: родители, одной рукой держащие детей, а другой – сумки с продуктами, сгорбленные старики в шляпах, медленно ковыляющие по улицам, подростки в мешковатых штанах и с рюкзаками.
– По-моему, я здесь никогда не бывал, – сказал Мигель, с любопытством оглядываясь.
– Ты же вроде несколько раз приезжал в Лос-Анджелес?
– Ага, но обычно лишь проносился по стандартному туристическому маршруту: в Санта-Монику, Венецию, Беверли-Хиллз, в центр.
– Ну, в общем-то, в Корейском квартале нет ничего примечательного, кроме разве что еды. Хотя сейчас все меняется. – Марго рассказала, что за последние годы предприниматели понастроили игровых площадок, многоэтажек, отелей и ресторанов для гламурных и богатых. – Так странно, кому тут может быть интересно?
– Просто квартал считается экзотическим, вот и все. Людям нравится экзотика. Это называется «спуститься на дно» – богачи нисходят к беднякам забавы ради.
Марго покачала головой.
– Мне никогда не нравилось отличаться. В детстве я мечтала о всем том, что видела по телевизору: о посудомоечной машине, нормально закрывающихся окнах и заднем дворике.
– У вас разве не было двора? Даже у бедняков они есть, Марго! Такие, знаешь, с бельевыми веревками, петухами и хромающими собаками. – Мигель улыбнулся, и Марго рассмеялась.
– Мы жили в квартире, где сейчас живет мама. У нас никогда не было своего дома.
Как раз в этот момент они подъехали к маминому многоквартирному дому – неприметному трехэтажному зданию с серой штукатуркой и решетками на окнах первого этажа. Впереди росли большие агавы, напоминающие усталых охранников. Мама жила на втором этаже в двухкомнатной квартире с небольшим балконом на северной стороне, выходящим на переулок и другое, почти идентичное здание.
– Посидим немного? – попросила Марго. Откуда-то из глубины всплыло привычное смущение, развившееся в детстве, когда она приводила домой одноклассников для работы над групповыми заданиями. Ни Марго, ни мама никогда не устраивали вечеринок и не приглашали никого в гости просто так. Как бы мама ни старалась поддерживать чистоту, квартира всегда казалась жалкой и неаккуратной, больше похожей на чулан для вещей, сна и ссор, чем на родной дом. Однако разве мама могла позволить себе что-то получше?
Местность столь отличалась от района Марго в Сиэтле – с зелеными деревьями, открытым небом и окнами без решеток, – что она устыдилась дома, в котором выросла. Не то чтобы у нее не было проблем в Сиэтле, просто они не так бросались в глаза – ее по-прежнему переполняли сомнения, она с трудом сводила концы с концами и боялась ходить одна по темным улицам, постоянно оглядываясь через плечо. Может, именно поэтому она не могла смело идти вперед, оставив прошлое позади – жизнь приучила ее всегда оборачиваться. Не глядя вперед, она спотыкалась и падала.
Мигель коснулся ее руки, пытаясь успокоить.
– Хочешь еще раз ей позвонить? У нее есть мобильный?
Марго глубоко вздохнула, собираясь с силами, и отстегнула ремень безопасности.
– Есть, для экстренных случаев, но он постоянно выключен. Это телефон-раскладушка, и мама не умеет проверять голосовую почту.
– Кошма’г! – возмутился Мигель, комично изображая французский акцент.
– Да уж, в плане технологий она живет в каменном веке. К тому же не умеет читать по-английски, а теперь еще и зрение испортилось. Я плохо знаю корейский, чтобы ей помочь. Мы из-за этого постоянно ругаемся.
Сколько же времени потратила Марго, пытаясь что-то объяснить маме по-корейски? Счета за коммунальные услуги, как управляться с пультом, полис автострахования. Слова с трудом выкатывались изо рта, как камни. В такие моменты Марго почему-то всегда срывалась и начинала кричать на мать, как та часто делала много лет назад, ругая дочь за плохое поведение – когда та опаздывала, пропускала церковную службу и даже когда болела и нужно было вести ее в больницу.
Однажды мама закричала: «И где я возьму деньги на больничные счета? Ну почему ты себя не бережешь?» У нее не было времени на сочувствие. Ей всегда нужно было куда-то бежать, что-то делать. Если остановится – утонет.
– Ты не подождешь в машине? – попросила Марго Мигеля.
Сломанная входная дверь пронзительно скрипнула, а затем громко захлопнулась за спиной. Затаив дыхание, Марго поднялась на второй этаж по темной сырой лестнице, пропахшей мокрыми носками и старой краской, и постучала в родную квартиру. Дверной глазок был пустым и темным.
Привычным движением Марго провернула ключ в замке, который оказался не заперт, а затем опустила ручку. Большую часть детства она боялась того, что было за этой дверью, но вовсе не из страха, а из презрения и злобы – презрения к матери, к ее ужасному английскому, презрения к нищете, к отсутствующему, сбежавшему отцу-трусу; презрения к затертой, разваливающейся на части мебели; презрения к себе, к своей жизни. Марго хотела, чтобы весь мир исчез, чтобы он сгорел дотла.
Дверь отворилась, и в нос ударил запах гнилых фруктов – резкий и удушающий, – накрывший ее, словно цунами. К горлу тут же подступила тошнота. Марго зажала нос рукой и включила свет. На полу валялась разбитая статуэтка Девы Марии, на кофейном столике были разбросаны туристические брошюры, и во всем этом родном хаосе на ковре лицом вниз лежала мама – правая рука вытянута вперед, левая прижата к телу, на ногах бежевые капроновые носки.
Позже Марго вспомнит пронзительный вопль и поймет, что кричала она.
Она рухнула на колени. Коридор заливало мягкое янтарное сияние заходящего солнца. Лицо вспыхнуло, и Марго прижалась лбом к полу, почувствовав кожей холодную головку гвоздя. Внезапно чьи-то руки схватили ее за плечи,
