одиннадцати буду.
– Смотри у меня! – строго сказала жена, так до конца и не поверив в эту версию.
– Буду смотреть! – пообещал я и рысцой кинулся к дверям, потому как уже серьезно опаздывал.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Я и архивная пыль
А пока я иду, вернее, бегу, в сторону ресторана, есть несколько минут, чтобы, познакомить вас со мной. Или меня с вами.
Зовусь я Олег Языков. Отчество – Григорьевич. И, хотя загадочный Владислав Всеволодович называл меня по отчеству, за что ему отдельное человеческое спасибо, так меня почти никто не зовет. Олег и Олег. Хотя сорок пять уж скоро. Но на этот возраст я себя точно не ощущаю, а именование по отчество на шаг приближает к гробовой доске. Так что побуду пока «Олегом».
Кстати, ударение в моей фамилии приходится на второй слог, вот так – Язы́ков. Сама же фамилия происходит от древнеславянского "язы́ки" – "народы". А не от какого-то там банального "языка", который надо держать за зубами.
Закончил я исторический факультет питерского университета. Случилось это прогремевшее в узких кругах событие в "лихие девяностые". Сразу по защите мною диплома друзья моего папы спросили у него: "А кем твой сын может теперь работать?". Папа мой, человек прямой, широких взглядов, ответил: "Да кем угодно. Хоть дворником, хоть продавцом шавермы".
Собственно, он оказался прав, и пару лет после окончания универа подобными вещами я и занимался. Альтернативой маячила работа учителем истории в школе. Но вот это – совсем не мое. Детей я люблю, но в небольших количествах и на относительно большом расстоянии. Когда их много, и они слишком близко, я теряю адекватность, самоконтроль и начинаю задаривать их подарками, как Санта-Клаус. Шутка. На самом деле, просто раздражаюсь. Да, такой вот я киндерофоб.
Даже с сыном Кирюхой у меня начало получаться хоть какое-то общение, когда ему стукнуло десять или одиннадцать. Не могу сказать, что мне с ним ах, как интересно, но бывает, что его детские, незамутненные жизненным опытом высказывания дают мне свежий взгляд на некоторые явления. Например, на его, Кирюхину, маму, и мою, соответственно, жену.
Промыкавшись пару лет на случайных заработках, я уже начал подумывать о смене профессии, только было не очень ясно, чем, собственно, заняться. В стране были востребованы банкиры и бандиты. По правде говоря, разница между ними была довольно эфемерной. Ни для того, ни для другого занятия я не годился категорически. Банкиры должны уметь считать, а бандиты – бить людей по лицу. Оба этих занятия всегда получались у меня из рук вон плохо. Такой вот я бесталанный. По математике у меня была твердая, как орех Кракатук, тройка, а то единственное занятие по боксу, которое я посетил в пятом классе, навсегда оставило в моем организме память в виде искривленной носовой перегородки.
Когда я почти отчаялся и готовился посвятить шаверменому бизнесу весь остаток жизни, мне повезло. Папиного однокашника поставили руководить РГИА, и меня, естественно, быстренько пристроили под его крылышко. Работа в денежном плане, конечно, была не ахти, но зато она была. И при этом, что немаловажно, позволяла трудиться по специальности. В те времена это можно было считать подарком судьбы.
Российский государственный исторический архив – это, на секундочку, крупнейший архив Европы. Вот так вот: не хухры вам мухры. Шесть с половиной миллионов единиц хранения! Большая часть российской государственной истории с конца восемнадцатого века до начала века двадцатого хранится здесь.
РГИА. Если вы не историк, вам сложно понять, какое это богатство. Ну, представьте себе, что Билл Гейтс подарил вам все свои деньги. Представили? Так вот – вы нищий по сравнению с профессионалом-историком, имеющим доступ в наш архив. Конечно, ни вы, ни историк не успеете воспользоваться своими богатствами. Жизни не хватит. Но историка в конце пути не будет мучить мысль, что он не может взять в могилу золотой "Роллс-Ройс". А вы ведь на деньги Гейтса непременно купите золотой "Роллс-Ройс". Большие халявные деньги всегда заканчиваются покупкой золотого "Роллс-Ройса". У вас просто не будет выбора.
А у меня по рукой, например, авторские рисунки и чертежи Воронихина. Что скажете, а? Что скажете о подлинных дневниках Кваренги, Монферрана, Растрелли? Да ничего вы не скажете. Ладно, отстану отстану от вас. Поедем дальше.
Попав в Архив, я какое-то время побегал по мелким поручениям. Попрыгал, как мячик, между отделами, пинаемый корифеями советского архивного дела, которые оттачивали на мне свое остроумие. В ходе этого броуновского движения я был замечен одной бодрой и деятельной старушкой, Кирой Карловной Штейн, начальником отдела информации и научного использования документов. Да, вот такое скучное название.
Что Кира Карловна нашла во мне, молодом обормоте, не знаю, но факт остается фактом. У есть одна версия. Была мадам Штейн такой старой, будто встретила юность еще в царской России. А, значит, она вполне могла ностальгировать по французским булкам и первому поцелую румяного гимназиста. Или поручика. Так вот, возможно, я ей и напомнил того самого гимназиста. Или поручика.
Несмотря на букет различных старческих заболеваний, включая пышно цветущий склероз, дело свое Кира Карловна знала туго, а активности ее могли бы позавидовать молодые антилопы. Преданность делу иногда оборачивалась довольно жесткой тиранией. Мадам Штейн любила документы больше людей. Это не значит, что к людям она относилась плохо, нет. Но документы она боготворила и считала их сокровищами из высших сфер. Поэтому нерадивый архивариус, будь он трижды милашкой и чаровником, не имел никаких шансов возвыситься в ее глазах.
Сотрудники у Киры Карловны делились на голубчиков и граждан.
– Голубчик (голубушка), принесите мне дело за нумером одна тысяча пятьсот двадцать, – говорила она своим любимчикам. Говорила именно так, по-старорежимному: "за нумером".
«Гражданами», вопреки гордому звучанию этого слова, назывались архивариусы неумелые и не испытывающие священного трепета перед старинными бумажками. Они припечатывались чем-то вроде:
– Гражданин такой-то, когда вы сдадите отчет по новым поступлениям в фонды?
У Киры Карловны я научился многому. Да что там «многому», почти всему. Как выяснилось, я сильно соскучился по настоящему делу.
На исторический я пошел, выражаясь высокопарно, по зову души. И учился почти на отлично. Последующие два года, проведенные на объектах дикой постсоветской торговли, привили мне стойкую аллергию к любым продажам вообще. Почему-то самой яркой, да и практически единственной картинкой, оставшейся в памяти из той жизни, был владелец уличной пивной точки Ахмед с неизменно торчащей из носа соплей. Он не
