символом. Как шоколад в красной упаковке или ожерелье квадратных банков цвета слоновой кости, рассыпанное по берегу. Страшно было подумать, какое богатство со всего мира в них хранится, как слепо богатые люди из всех уголков света доверяют этому нейтральному, неприметному государству свои сокровища.
В первые недели, обосновавшись в квартире, она ходила в кафе в доме напротив. Им заправляла маленькая шустрая японка, похожая на ребенка. Еве нравилось, что она никогда не задавала вопросов. При этом казалось, что японка все знает, все понимает, что ей открылись какие-то тайники мудрости, пока недоступные ей самой. Поэтому она долго ходила к ней, ела пересушенные сэндвичи и безвкусные салаты в пластиковых упаковках, хотя в центре было немало кафе, где меню было разнообразнее. Просто ей хотелось как-то поддержать японку, она казалась такой одинокой. Почти такой же одинокой, как она сама. Как пели The Beatles про несчастную Элеонор Ригби и похоронившего ее не менее несчастного священника – «All the lonely people, where do they all belong?» 10 Поэтому одинокие люди должны держаться вместе, даже если они не способны друг друга излечить.
По той же причине она часто покупала продукты в частном магазине около дома, болтая с толстым и добродушным кассиром-иранцем, часто спрашивающим ее об учебе или досуге. Пару раз ей показалось, что он пытался обсчитать ее, но она списала это на невнимательность. Хотелось думать о людях лучше, чем они есть.
Она обрадовалась, наткнувшись однажды в переплетении улиц на магазин русских продуктов с трогательным названием «Березка». Витрину украшали матрешки и посуда под хохлому, чтобы иностранцы, проходящие мимо точно поняли, с кем имеют дело. С тех пор она покупала там чуть зачерствелые тульские пряники, овсяное печенье, топленое молоко и складировала афишки о русских мероприятиях в Женеве, которые ей подсовывал застенчивый продавец. Кажется, он пытался с ней познакомиться, но делал это слишком уж робко.
Там же стоял стеллаж с книгами на русском языке, которые приносили постоянные покупатели. В основном бульварное чтиво и женские романы, но иногда там можно было найти что-то по-настоящему ценное, вроде мятого засаленного томика повестей Леонида Андреева или «Волхва» в смешной старомодной обложке.
Несколько месяцев она занималась только языковыми курсами – надо было довести французский до нужного для университета уровня. Занятия вел лысый молодой мужчина с черными глазами-жуками, француз до мозга костей – болтливый, эмоциональный, эксцентричный, он часто по-доброму посмеивался над англичанами и никогда не упускал возможности напомнить о том, что французы никаких слов из английского не заимствуют принципиально. Многие темы, разбираемые на уроке почему-то в конечном итоге приводили его к англичанам. Говорил он горячо, быстро, путано, чуть ли не плюясь в особенно волнительные моменты.
Он считал себя большим эрудитом, потому что знал всего понемногу и разбирал с ними широкий спектр тем: от популяции медведей в канадских лесах до строительства ракет. Иногда, в качестве десерта, в конце учебного дня ставил им фильмы в оригинале, но Еве казалось, что никто, кроме него не понимал, что происходит на экране: французские актеры тараторили так быстро, что непонятно было, как их понимают сами французы.
Компания на курсах подобралась разношерстная – люди из разных стран, разного возраста, разного социального положения. Сирийцы, боливийцы, вьетнамцы, улыбчивый парень со Шри-Ланки и заикающаяся девушка из Эфиопии. Было и трое русских, и все почему-то актеры или модели, влюбленные в себя. Они приехали из городов, названий которых она до сих пор не слышала, и мечтали покорить женевские подмостки. Впрочем, пока вся их карьера ограничивалась ролями Деда Мороза и Снегурочки на русских корпоративах.
Ева почти ни с кем не общалась, потому что во время перерыва обычно доставала из сумки книжку. Лишь иногда отвечала на вопросы одногруппников о России, обычно все те же: а у вас холодно? А ты была в Сибири? Что ты думаешь о вашем президенте? В какой-то момент ей надоело развенчивать их романтичные и жестокие представления о том, что Россия – это в первую очередь Сибирь, даже если там почти никто из русских не бывал. Поэтому она стала кивать, соглашаясь с любыми, даже самыми нелепыми предположениями, лишь бы не пришлось продолжать разговор. Ей больше нравилось, когда спрашивали что-то о русской культуре: упоминали Достоевского, Булгакова, Чайковского или Стравинского. В такие моменты она чувствовала гордость за то, что родилась в той же стране, что все эти талантливые люди.
В тщетных попытках устроить личную жизнь, она пару раз сходила на свидание с застенчивым парнем из Туниса. Однако он так странно шепелявил и так настойчиво пытался положить руку ей на коленку в темном зале кинотеатра, что она поспешила прекратить это общение, а потом и вовсе отсела от него на курсах. После этого он так грозно смотрел на нее, будто она, как минимум, отвергла его руку и сердце после десяти лет трепетных отношений.
Ева сдала международный языковой экзамен в мае (ей попался вдохновляющий топик о пылесосах) и обрела полную свободу длиною в месяц. Она решила не распоряжаться ей как-то по-особенному и продолжала жить так же: ходила в кафе с книжкой, ездила на незнакомых автобусах, идущих в поля, смотрела по два фильма подряд, часто звонила маме, каталась по набережной на взятом напрокат голубом велосипеде, распугивая прохожих, сидела у озера, кормя избалованных лебедей остатками булочки. Несмотря на насыщенную культурную программу, невозможно было понять, где начинается один день и заканчивается предыдущий – она привыкла ложиться под утро, а вставать после полудня. Образ жизни, достойный вампира.
Праздность утомляла. Ева не любила долго слоняться без дела – так в ее голове освобождалось слишком много пространства для непрошеных мыслей, для дотошного анализа себя и окружающих, для препарирования каждого своего намерения. Однажды ночью, листая каналы, она наткнулась на французский фильм с Жюльетт Бинош, переживающей трагедию, ведущую к перерождению. Тогда она поняла, насколько многозначительным может быть цвет, его тени и оттенки, что многое может излечить музыка, как и любой другой вид искусства, в ее случае – литература. После этого, когда ее накрывала волна меланхолии, она всегда окрашивала ее в синий, добавляя белые барашки ностальгии – и в потоке свободного времени сложнее было остановить надвигающееся цунами грусти.
Поэтому начало учебного года – пусть даже не такого, как она мечтала – было для нее благом, а не проклятием, сбивающим с истинного пути. Все всегда говорили ей, что университетские годы – самые лучшие, правда, толком не объясняли почему. Возможно, это звон ушедшей юности окрашивал воспоминания в обманчиво розовый цвет. Пришло время проверить это утверждение на практике.
Она окончательно осознала, где находится, когда подошла к стене Реформации 11 и ощутила на себе взгляд каменных изваяний – Кальвина и других трех мужчин, имен которых никто обычно не знал. От статуй веяло чем-то древним, книжным, могущественным – как от университетских романов, которые она так любила. Вдоль стены, по обе стороны от статуи был выгравирован девиз – Post Tenebras Lux. Латынь всегда добавляла словам веса.
– После мрака свет, – внезапно раздалось за ее плечом.
Ева обернулась и увидела светловолосого парня в наглухо застегнутом черном пальто, преступно теплом для такого, почти августовского по температуре дня. Он держал в руке какую-то книгу в темно-синем переплете, но она не успела разглядеть названия.
Она судорожно думала, что бы ему ответить, но он тут же ушел, сдержанно улыбнувшись ей. Она успела разглядеть, как парень скрылся в дверях серого каменного здания, от которого буквально пахло литературой. Пахло тем, что ей здесь учить не предстояло. Тем, о чем ей предстояло забыть, закопавшись в другие бездушные фолианты, проповедующие право, к которому она никогда не чувствовала ни малейшей тяги.
Ни этот сквер, прилегающий к кампусу, ни эта аллея, усыпанная золотистыми листьями, на самом деле не имели отношения к факультету, на котором ей суждено было учиться.
