рано или поздно приходится принимать его как нечто неизбежное. В конце концов мы так хорошо узнаём его, что оно меняет нас навсегда.
С тоской оглядев пустую стоянку, я бросила взгляд на дорожную сумку. Отец опаздывал, хотя каждому на острове известно точное время прибытия парома. Что это, безмолвный укор за то, что дочь оставила его на столь долгий срок? За то, что предпочла жить вдали, стать самостоятельной и решать проблемы без посторонней помощи?
Но тут послышался шорох шин, и знакомая «вольво» не торопясь въехала на стоянку. Я улыбнулась. Папа не хотел проучить меня. Просто задержался перед телевизором, досматривая спортивный матч. Мои догадки подтвердились, когда он вылез из машины в наспех наброшенной поверх пижамы куртке, слишком легкой для поздней осени, слишком заношенной. Я заметила, что на его голове почти не осталось не тронутых сединой волос, и, уткнув лицо в складки слабо замотанного шарфа, пахнущего знакомым одеколоном, я окончательно ощутила, что вернулась домой.
В машине было тепло, негромко болтала местная радиостанция. Всю дорогу до дома отец бросал на меня косые взгляды, ожидая, что я заговорю первой. Но мне, как назло, ничего не шло в голову, а говорить о том, как он сдал за эти годы, я не хотела. Так мы и ехали, каждый в своих мыслях. Я привезла с собой их немало, но в этой недолгой усыпляющей поездке сквозь вечереющие пейзажи родного острова, вдоль вечнозеленых кустарников и каменных домов, через мост и мимо кладбища, все мои мысли так и остались невысказанными, замерев в ожидании часа, когда я смогу вернуть их к жизни.
В первую ночь в доме, до того, как сон окутал меня, я захотела прикоснуться к детству. Это было нетрудно сделать. Все мои вещи остались нетронутыми. Отец не стал превращать комнату в склад старых вещей и перекрашивать стены, его любовь и тоска по дочери легко читалась в меланхоличном желании сохранить все как было.
Стоило мне расположиться на постели, скрестив ноги и разложив стопки подростковых сокровищ – папок с ворохом вырезок из журналов и газет, фотографий и писем, альбомов, тетрадей, – как комната вновь увеличилась в размерах, сомкнувшись надо мной плотным, точно брезентовым, куполом.
Я сразу узнала ее почерк. Фрейя писала иначе, ее буквы клонились в обратном направлении, словно она хотела сломать все правила чистописания, оттого казалось, что это занятие давалось ей с трудом. Однако это было не так. Фрейя наслаждалась процессом и, наклоняя влево буквы, будто наделяла каждую той же силой, которой обладала сама. Я взяла в руки пожелтевший обрывок и прочла:
«Скоро осень, и мне грустно. Солнца и так не хватает, почему же оно не приходит к нам почаще? Разве есть на свете люди, которые любят осень? Не могу таких представить. Если они и существуют, то только там, где не бывает холода. Там, где…»
На этом запись в дневнике Фрейи обрывалась. Мурашки пробежали по коже, когда я осознала, чем именно занималась. Я держала в руках не клочок бумаги с почерком Фрейи и ее мыслями, но живое свидетельство того, что моей подруги, человека, которого я когда-то хорошо знала, в моей жизни больше не существует. Что доказательством нашей дружбы является лишь этот обрывок дневника, один из десятков вырванных наугад фрагментов личных записей, которыми мы обменивались в знак безоговорочного доверия друг к другу. Вороша пожелтевшие папки с рыхлыми от влажности бумагами, я доставала все новые и новые приметы детства.
Она любила писать записки. В школе я то и дело находила обрывки, на которых Фрейя желала мне доброго утра или писала время и место встречи. В учебнике по биологии я могла найти закладку: «Столовая, 9:40», а в кармане куртки напоминание: «Не забудь тетрадь по истории!»
Тогда мир казался безбрежным, и мы знали, что нам найдется в нем место, только если мы шагнем вместе. Мы дали друг другу обещание откупорить и распить бутылку шампанского, когда обеим будет по тридцать лет. В пятнадцать казалось, что это будет еще нескоро, что мы успеем сполна насладиться всеми радостями жизни, выплатить долг обществу в виде чудесных детишек, идеального мужа и любимой работы. Но через четыре месяца мне стукнет тридцать, а у меня, кроме стабильной должности, не выполнен ни один из пунктов нашей с Фрейей договоренности. Разве могла я подумать, что накануне круглой даты, которую мы обе так ждали, я вернусь на остров, чтобы разыскать пропавшую подругу?
Мне хотелось вновь и вновь уноситься мыслями в прошлое. Все сложилось именно так, а не иначе, но я не могу жаловаться. Лондон принял меня, и я сумела стать своей в этом неприступном городе и даже назвать его домом. Я стала архитектором – профессия, которую я выбрала почти наугад, и тем не менее смогла преуспеть в ней. Только жизнь Фрейи текла незаметно для меня – все это время отмерялись точки судьбы, которая никак не пересекалась с моей. Она предпочла остаться, считая, что остров не сможет существовать без нее. Решила, что не сможет жить без обрывистого берега, на который с моря надвигается сверкающая гроза. Без ветра с его шумными порывами, промозглых зимних вечеров и живительных поцелуев редкого солнца. Она любила, распустив волосы, бродить по лугу среди диких фиалковых зарослей, добираться до самой кромки обрыва и глядеть на горизонт, вот только она не мечтала остаться на острове навсегда, в отличие от меня.
Причуды судьбы!
Я помню ее взгляд, когда она еще не поняла, что я покидаю Мэн, но уже почувствовала это. Она старалась скрыть свои чувства, но глаза всегда выдавали ее. Непонимание, разочарование, обида так легко читались в них, что это вызывало досаду и могло бы даже поколебать мою решимость. Если бы я смотрела в глаза Фрейе чуть дольше, то не уверена, как поступила бы, но я точно знала, что, задержи я взгляд, увидела бы страх.
И теперь я вернулась из-за фантома, который преследовал меня, неслышно взывая к воспоминаниям, с которыми я, казалось, давно распрощалась. Фрейя без предупреждения снова вошла в мою жизнь – молчаливый, настойчивый гость, жаждущий покончить с неопределенностью, дающий подсказки, которые я не в силах распознать. Десять лет я не находила причины, чтобы вновь увидеть дом, обнять отца, но Фрейя подтолкнула меня, не оставив выбора.
Она всегда знала, что будет лучше для нас обеих.
Завтра я поеду в школу. Хочу начать поиск оттуда, где после выпускного бала наши с ней дороги разошлись. Мне захотелось войти в знакомые двери, выпить лимонада в школьной столовой, бросить мяч в кольцо на спортивной площадке. Я никогда не спрашивала Фрейю, любила ли она спорт. Она никогда не говорила об этом, но ведь отношение к спорту – это отношение к самой жизни. Она садилась на лавочку и плотно шнуровала кроссовки, словно ей предстоял длинный, изнуряющий забег, а не соревнование одноклассников. Что она ощущала, когда проигрывала? Переполняло ли ее счастье, когда удавалось одержать победу?
Все это время, занятая размышлениями, я перебирала старые записи, как вдруг среди бумаг заметила белый конверт. Я вытащила его, не веря своим глазам, и повертела, ощущая вес. «Неужели, он все еще внутри?» – пронеслась в голове тревожная мысль. Да, ключ находился там, а ведь я была уверена, что выбросила его. Я открыла конверт. С бьющимся сердцем уставилась на
