не могу. В ответ он прочел мне страстную речь по поводу того, что зачем ему мне врать? Убедительности пытался добавить криком.
Не стал спорить. Легче выкинуть холодильник. Что старый, что малый…
Папа, счастливый оттого, что напроказил, обхитрил и всё удачно, слушает Анну Герман, а я в мрачном молчании пью кофе на ночь, ибо надо же что-то делать, в конце концов. Была бы печь — дрова бы порубил.
* * *
При стрижке когтей собаки Белки в ветеринарной клинике, которые отросли у нее за время, пока я улаживал германские дела, выяснилось, что у нее еще и больные почки. Вот еще напасть. Если она ссаться начнет, вдобавок к Котасе, то открою алхимическую лабораторию здесь и, может быть, таки выделю из всего этого добра золото.
По ночам, так как народу в клинике меньше, вожу ее на диализ. Еще пять процедур надо пройти. Пять ночей, значит. Собака Белка старая и потому труслива, не лезет в машину.
— Белка! Белка!
— Ах, оставьте меня…
— Белка, это приключение!
— Не надо мне таких приключений!
Запихиваем ее на заднее сиденье. Визг, слюни, садомазо. Не овчарка, а осел. А я — потный скотоложец, который никак не может пристроиться… Наконец собака, вся, запихана в такси.
— Хвост, хвост!
Упаковать хвост самое сложное, дабы не прищемить его дверью. Он, в отличие от остальной собаки, весьма рад такому ночному квесту и скачет, как лохматая змея под экстази, все время порываясь мазнуть вас кончиком по губам.
— Всё, поехали!
Шофер ищет противогаз. Похоже, уже сам этот текст начинает вонять. Но что поделать, собака Белка остро пахнет мокрой нездоровой старостью. И нечего морщить нос, когда состаритесь — мы еще вас понюхаем. Затаскиваю упирающуюся, поджавшую хвост овчарку на второй этаж клиники. Очереди действительно нет, найдите идиотов, которые потащат дворовую собаку на диализ в два часа ночи. Беру собаку Белку в охапку, чтобы поставить на стол, она визжит — последнее желание, я имею право на последнее желание! Но палачи безжалостны, ставят ее на холодную поверхность и тыкают острой иглой в лапу.
Она даже не реагирует — уже умерла. Собака Белка не боец, не немецкая овчарка, а мокрая жертвенная овца. И пахнет так же. Сорок минут капает жидкость, которая должна разбавить отравленную густую кровь и сделать собаку здоровой. Кап-кап-кап… Это рубли капают, между прочим. Да какие рубли — сотни, учитывая стоимость лекарства, ночную смену врачей и специальное такси для собак. Туда, а потом обратно. Еще пять раз… Это мгновения моей жизни, в которые я стою в обнимку со старой собакой, испуганно замершей на белом столе. Врач сказал, что не факт, что лечение поможет. Организм стар. Никакой гарантии.
А где она есть? Оторвется тромб, о котором и знать не знал, встретится на дороге пьяный водитель, просто, устав, остановится даже здоровое сердце. Приехали, слезай. И все бессмысленно. Единственная гарантия после смерти — гроб. Выбор — с кистями и глазетом или просто доска.
И вот так вот, обняв испуганную собаку, я вдруг понял смысл жизни. Жизнь — это борьба. За нее, для нее, во имя нее. Не спрашивай у мчащегося байкера — куда он едет. Не спрашивай человека, готовящегося сделать красивый прыжок со скалы в хрустально-синюю воду, — зачем. Жизнь — это сам прыжок. Сам путь, со скоростью, ветром, ревущим зверем под тобой, послушным тебе и готовым тебя разорвать в любое мгновение, сразу, как только ты перестанешь обуздывать его мощь. А потом сказать: ух ты! Было здорово, я хочу еще раз! Назовите мне место на карте, где меня ждут. Покажите мне новую скалу, на которую никто и никогда. Я заберусь на нее и поставлю свой флаг на вершине, подарю и эту высоту вам. Всем.
Собака Белка перестала скулить и устало уткнула седую морду в сгиб моего локтя.
Будем жить. Обязательно. Столько, сколько нам будет подарено. Будем бегать по осенним дорогам, хрустя ноябрьскими подмороженными листьями, словно раскусывая восхитительно холодный торт с карамельной корочкой. Будем лаять по ночам на невидимых врагов. Будем тыкаться носом в родные ладони.
Разве этого мало для счастья?
Я наклонился к собачьей голове и понюхал у Белки между ушами. Хорошо, славно пахнет. Ядреным. Живым.
* * *
Сидим с папой в предбаннике регистрационного отдела для иностранцев. Народу, как мух на летнем навозе, и у всех на лице выражение продаваемых крепостных на рынке. Куда? Что? Кто за кем? По рукам гуляют два списка из русских украинцев и украинских русских, идет спонтанная дискуссия, какой из них признать исторически верным.
В Крыму наплыв рабочей силы из Украины, и, сдается мне, куда больший, чем в безвизовую Европу.
Я исписал уже два бланка — легастения при усталости и стрессе ведет себя как пьяный акробат.
Меня пихают, толкают, спрашивают.
Папа в сбившейся набок шляпе сидит в уголке и сжимает в кулачке тросточку, найдя в ней точку опоры этого шатающегося, крикливого мира.
Я испортил третий бланк заявления, наша очередь потихоньку подходит, но еще время есть. Кряхчу, достаю еще один лист. Себя давно знаю, потому запасся копиями на всю жизнь. Так, три первых бланка немедленно порвать, иначе запутаюсь окончательно.
Папа хочет, чтобы я отдохнул, и помогает мне, время от времени давая ценные советы и указания вроде: «А что будет, если мы паспорта забыли?»
Наконец заполненный бланк заявления готов. Проверен трижды, любуюсь на дело рук своих. Нужно заполнить еще один, теперь от лица папы.
С моего края стола еще два таких же заторможенных писца, ворохи бумаг лежат вперемешку, жара, толчея, Кафка писал с натуры.
Не глядя сую готовый бланк отцу.
— Охраняй.
Папа многозначительно кивает шляпой, в ней он кажется себе моложе. Надо сказать, что и мне. Это и ввело в заблуждение.
Доканчиваю теперь отцовский бланк, ну тут легче, всего пол-листа, вроде всё.
И тут вижу, как папа с мечтательным выражением лица сжал в кулаке свернутое в гармошку заявление и деловито рвет его…
— Папа!!!
— Чего ты кричишь? Я думал, надо порвать, как и те…
На мой восторженный рев, перекрывший ровный гомон толпы, выглянула служащая из-за двери.
— Нельзя ли немного потише?
— Нельзя! Он за-я-вле-ние по-рва-ал!
Конечно, я жалею своего папу. А меня, меня кто пожалеет?
Служащая, миловидная девушка, смотрит на растерянного отца. Ему несколько неудобно, кажется, он сделал что-то не то.
— Я машинально…
Девушка смотрит на меня.
— Что же вы так шумите на пожилого человека…
— А у меня другого нет!
Очередь смолкла.
— Ну проходите,
