раз так.
Все-таки сколько хороших людей вокруг. Крымчане, они такие. Даже новые. И русские, и украинцы.
— Конечно, чего дедушке здесь сидеть, проходите-проходите, ничего…
Папа гордо поправляет шляпу. Служащая забирает у меня бланк, заполняет его сама. Потом берет отцовский. Снова поскрипывает синей шариковой ручкой.
— Распишитесь.
Папа старательно выводит буквы. Почерк у отца всегда был красивым. Единственное, что не изменилось в нем за мои последние полжизни.
Служащая ставит печать.
— Следующий.
Беру отца за руку, уходим. По дороге сажаю отца на скамеечку, забегаю в магазин, беру самую красивую коробку шоколадных конфет, бегу назад. Оставлю девчонкам, пусть чаю попьют.
Дверь закрыта. Обед. Ну, в другой раз.
* * *
Я люблю Анну Герман. И утром, и в обед. Ужинать люблю под ее песни. Работать с бумагами под Анну Герман — обожаю. Засыпать под «Танцующие Эвридики» — это сказка просто. И сады цветут один лишь раз — я согласен. Уже на все согласен.
Люблю Анну Герман. Но не слушать.
А так — очень даже.
Но мне кажется, мой папа любит ее немного больше.
27 мая 2017 г.
Собака Белка таки поймала Котасю. Под столом. Котася, пользуясь тем, что я пришел домой поздно, в темноте прошмыгнула в прихожую. Тут ей и конец пришел. Потому что следом за ней, отпихивая меня в сторону, в дом ворвалась фыркающая от радости собака Белка и сразу придавила ее к полу двумя передними лапами. Иногда я поражаюсь, как Котася до сих пор не изменила свою форму — по идее, за столько лет насилия и притеснений она давно должна была стать плоской кошкой с двумя вынужденно корейскими глазами на морде. Белка обрадованно виляет хвостом:
— Теперь ты моя!
— Ох, за что мне это все?
— Моя хорошая…
Собака Белка не спеша, любовно вылизывает Котасе старые уши так, что у той глаза на лоб лезут.
— Отпусти! Отпусти, я сказала!
— Котася моя, ты моя Котасечка…
— Максим! Что вы смотрите? Я требую, в конце концов!
Я бы вмешался, но все это слишком смешно для милосердия.
— Котася, а что ты сегодня ела? Так, хрустики с ягненком… а вчера? Мы сейчас узнаем…
— Не сметь! Я девушка, а куда она лезет! Максим Викторович!
Как трусливый полицейский, я говорю только для проформы:
— Белка, немедленно отпусти Котасю.
— Да перестань, я ее люблю.
— Но она тебя нет.
— А я просто так, бескорыстно.
Котася, пользуясь тем, что Белка разговаривает со мной, пытается протиснуть морду под огромной собачьей лапой, но у нее не получается, и она только свирепо урчит.
— Хар-р-рассмент…
— …и спинку облизать, мы должны помыть нашу девочку, иначе она умрет от грязи…
Резким рывком, практически распластавшись по полу, Котася выскальзывает из-под собачьих лап.
— Ну все, конец тебе…
— А? Что? Почему ты так смотришь на меня?
— Коне-е-ец… сладка-а-у… ме-у-есть…
— Максим, Максим, она сейчас прыгнет!
Пожимаю плечами. Мол, меня сдерживает межгалактический закон о невмешательстве в отношения развивающихся цивилизаций.
Котася, похожая на мокрого, всклокоченного демона, зловеще подкрадывается к растерянной Белке.
— Ты что, Котася! Котася, друг! Я пошутила!
— Я больше не кошка, я богиня Кали и Брюс Ли!!!
Длинный левый хук в прыжке, Белка уклоняется, но тут ее настигает второй.
— Открой дверь! Скорее! Максим, ты забыл, папа всегда запрещает мне входить в дом, я хочу гулять, пить, писать… вот писать очень хочу! Максим, что ты смеешься! Она убьет меня!
Подхватываю снова подкрадывающуюся Котасю под живот и выкидываю во двор. Не люблю крови.
— Закрой дверь! Вот так, спасибо. Ох, вот нелюдь, а?
— Дай посмотрю… ну не так уж и сильно… Давай кентуй во двор и ты, я спать буду.
— Что? В эту страсть я не пойду!
— Топай-топай, нефиг тут.
Выпихиваю упирающуюся овчарку на улицу.
Через окно вижу Котасю, жадно пьющую из своей чашечки. Смотрит на прошмыгивающую в будку собаку Белку. Уже равнодушно. Хорошо у животных. Ты мне, я тебе. И забыли. Белка тоже забудет быстро. Еще и царапины на носу не заживут.
* * *
Был на рынке и «нашел» банку печени трески. Камчатской, очень хорошей. Повалял банку перед домом, попинал, придав ей нетоварный вид. Принес, показал отцу и честно сказал: вот, говорю, валялась, люди ходят, пинают… Помыл при нем банку, поставил на стол.
— Ешь, папа, это вкусно.
Папа долго бурчал, что вот в его время была печень у трески, так это печень, студентами в банку хлебные корки макали, и то было вкусно, а тут, наверное, накидали кишок и огурцовым рассолом залили, в рот небось взять нельзя.
— Ты попробуй сперва.
Папа налил себе чаю, отрезал черного хлеба и открыл баночку. Стал жевать с явным удовольствием.
— Как картон эта рыба, а вот помню, когда я был студентом…
Я хотел сказать, что, когда он был студентом, к консервам были две самые шикарные приправы — молодость и голод, но промолчал, отхлебнув чаю.
— Вот, рассол рассолом, водичка соленая, а я помню, масло стекало…
Я взял вилку и зацепил маленький кусочек. Прекрасная треска! Жирная.
На кухню важно заходит Котася, она учуяла запах рыбы, но чувство собственного достоинства перед низшей расой людей не теряет. Встает на задние лапы, милостиво оглядывая стол.
— Ну, человечки, чем порадуете сегодня? Рыба? Ну, давайте свою рыбу…
— Пошла вон!
Папа замахивается на нее вилкой. Котася, брезгливо мотанув головой, уходит.
Папа берет буханку хлеба, режет новый кусок.
— Дурят сейчас людей, а вот помню, когда я был студентом…
— Папа, хорошая треска.
Вот это я зря сказал.
— Да ты не понимаешь! Жир, где тут жир? Масло где? Рассол один!
— Не должно быть тут масла.
— Как не должно! Это же консервы! Вот когда я был…
Пускаю в ход убийственный аргумент:
— Зато даром.
— Как даром?
— Говорю же — нашел.
Папа замолкает и молча жует. Он очень доверчив. Лицо его постепенно светлеет.
— Ну, вообще, даром и рассол хорошо. Ничего так, есть можно.
Я тоже так думаю.
* * *
Я не знаю, как можно убить друга, подарив ему «легкую» смерть. Кошка Котася — друг. Эгоистичный, вредный, но друг. Я помню ее маленькой. Помню толстой. Помню, как она первый раз ткнулась в мой гладкий лоб своим шерстяным и теплым. Котася любит, когда я ее глажу. И не любит, когда наступаю на лапы. Она просит у меня еду. Обожает сосиски. Пусть любит. Пусть клянчит. Пусть ссыт. Я тоже ссу. И вы. Просто мы в унитаз, а она мимо.
За что же убивать?
Конечно, хочется сказать — «если я начну
