этой почти космической тьме.
Ощупью он долго пробирался вдоль стены, не убирая от неё руки, осторожно переставляя ноги, до рези в глазах бессмысленно вглядываясь во мрак, пока за очередным поворотом вдруг не ударил в глаза взрывом сверхновой тусклый свет запылённой лампочки, болтающейся под потолком тесного помещения, похожего на закуток-слесарку.
Вынырнула из темноты откуда-то сбоку Кундри, остановилась в шаге, тяжело дыша и вглядываясь в лицо Ионы так, словно хотела или наоборот боялась увидеть в нём ответ на все вопросы мира, на которые если не сейчас, то никогда уже не будет отвечено.
— Что? — невольно произнёс Иона, тускнея под её занозящим взглядом.
— Где все? — вопросила она, пробегая глазами по фигуре Ионы сверху вниз и обратно, будто сомневалась, что это действительно он и сличала теперь с образом в памяти.
— Не знаю. Собака выла, слышала?
— Какая собака?
— Не знаю, какая. И гудок заводской. Тоже не слышала?
— Нет.
— Странно…
Кундри вдруг сделала шаг ближе, толкнула в грудь, прижала спиной к шершавой бетонной стене, приблизила своё лицо к Иониному. Он почувствовал запах давно не чищенных зубов, стянутого жаждой рта.
— Чего? — произнёс он. — Ты чего, Кундри?
Она дышала часто, дыхание было неровным, подрагивающим, суетливым.
— Только не ори, — сказала она. — Этим не нужно слышать.
— Не орать? — улыбнулся Иона. — Бить будешь, что ли? Или насиловать?
Она ещё плотней прижалась к нему, прошептала в самое лицо:
— Ты тоже думаешь, что я… ненастоящая?
— Нет, я так не думаю, — опешил Иона. — Ты настоящая, Кундри.
— Правда?
— Да. А кто думает, что ты не настоящая?
— Поцелуй меня…
— Ну вот, а говорила, что не будешь насиловать…
— Поцелуй меня, Иона.
— Сначала покажи правое бедро.
— Бедро? — её брови дёрнулись вверх. — Правое? А почему — именно правое? Тебя только от правых ляжек штырит? Вообще-то, у меня есть места и получше.
— Я знаю. Покажи, — настаивал Иона.
Кундри не шевелилась, замерев, глядя Ионе в глаза. Во взгляде её читался… страх, да. Кундри боялась! Но — чего?
— Покажи, — повторил Иона, впитывая её страх, наполняясь им и чувствуя внезапно, что этот страх делает его самого решительней и неуязвимей.
— Ну? — нажал он.
— Нет. Я боюсь, — сказала Кундри, и губы её задрожали, а зрачки заметались в тесноте глазниц, пытаясь утаить назревавшие слёзы. — Нет. Вдруг… вдруг там ничего нет?
— Где?
— На ноге. У меня на ноге. Вдруг там ничего нет? Я… я тогда с ума сойду. Я убью себя.
«Это что? — думал Иона, вглядываясь в страдальческое выражение лица снайперши. — Что это? Истерика? Игра? Да нет, слишком тонко для этой… Кассиопеи. Нет, амазонки. Слишком тонко.
— Хочешь, я скажу тебе всю правду? — прошептала Кундри.
— Прямо всю? — улыбнулся Иона. Но улыбка вышла откровенно натужной, потому что ему тоже вдруг стало страшно. Слово «правда» иногда может испугать похлеще пистолета. — Может, не всю для начала? Всю сразу я не переживу.
Кундри не улыбнулась. Она не сводила с лица Ионы глаз.
— Я знаю, кому мы снимся, — сказала она.
— Ну и… кому?
— Типа ты не знаешь?
— Не знаю, Кундри.
— Тебе. Мы снимся тебе, Иона. И ещё, знаешь? Я не настоящая. Как только ты проснёшься, меня не станет. Совсем. А я не хочу, чтобы меня не было. Я молодая, красивая. Я хочу жить. Хочу детей. Так что ты не просыпайся подольше, ладно? Не просыпайся, пока я не состарюсь и не умру. Тебе так тоже будет лучше.
— Значит… значит, на ноге у тебя… ничего нет?
— Нет.
— Однако ты не сошла с ума.
— Сошла. Иначе я бы ничего тебе не сказала. Разве не так?
— Значит… значит ты ей поверила?
— Кому?
— Ну, этой, розе Шарона.
— Какой розе, Иона?
Он заглянул в её пустые стеклянные глаза. Да, они были сейчас пустые и стеклянные.
— Кундри… Психолог. — пробормотал он. — Таилиэта. Ты… ты хочешь сказать, что её нет?
— Её нет, никакой, ни той, ни этой, — произнесла она голосом, напоминавшим скорее отклик горного эха, но в голосе этом звучали паника и вдруг явившаяся откуда-то безнадёжность. Потом, он жадно потянула ртом воздух и закричала: — Не просыпайся, Иона. Стой! Иона! Не просыпайся! Не просыпайся!!!
Её крик, почти визг, ворвался в его уши. Иона невольно оттолкнул её, дёрнулся в сторону, и тут же услышал щелчок предохранителя и увидел чёрный глаз винтовки, уставившийся ему в лицо.
— Эй! — просипел он, чувствуя, как холодная змейка страха выползла откуда-то из живота, поднялась и стиснула кольцами сердце. — Подожди, Кундри, не дури. Если ты выстрелишь, сон кончится.
— Не просыпайся, Иона!
— Я не проснусь, — закивал он. — Конечно, я не проснусь. Только ты не дури. Всё будет хорошо, Кундри.
— Если ты проснёшься, меня не станет.
— Я не проснусь, Кундри. Обещаю.
За её спиной послышался шорох, осторожные шаги, чьё-то дыхание. Кундри немедленно отпрыгнула в сторону, разворачиваясь, выискивая в прицел новую цель.
Иона не стал дожидаться, чем всё закончится — рванулся в темноту цеха.
Ему показалось, что рванулся. Но только ноги вдруг отказали и не хотели двигаться. Их наполнила истомчивая слабость, к ним вдруг оказалась привязанной пудовая гиря; мышцы обмякли, сердце как будто перестало биться, стало пустым и дребезжащим. «Как вода я пролился, и стало сердце моё как воск». Таилиэта, та или эта, ни той, ни этой, Иона и она.
Кое-как волоча ноги, словно увязая в болотном месиве, он сделал несколько неверных шагов, каждое мгновение ожидая выстрела. Споткнувшись обо что-то, повалился, едва не разбив голову, и пополз. Он загребал руками, обдирая запястья и колени о рассыпанный по бетону мусор, и ему представлялось, как с усмешкой на губах Кундри шагает следом, и ствол винтовки покачивается над его затылком.
Однако Кундри, кажется, было не до него. Она с кем-то разговаривала. Но её собеседника по голосу он определить не мог. Да он его и вообще не слышал. Может, Кундри разговаривала сама с собой? Впрочем, на неё было не похоже.
Тогда Иона с трудом поднялся и, держась за стену, двинулся вдоль неё, безуспешно вглядываясь во мрак маленького цеха без окон и
