себя, «чего добиваюсь?» И опять ему пришла мысль, что все тутъ вертится около наслѣдства, и ему стало еще разъ гадко… Страхъ смѣнился у него скоро юношеской увѣренностью. Бабушка дѣлалась въ глазахъ его все меньше и меньше. «Просто вздорная старуха», сказалъ онъ себѣ. И вся жизнь дикаго дома начала ему представляться въ другомъ свѣтѣ: краски спали, размѣры сузились… «Почему было у насъ все такъ тяжело, страшно? спрашивалъ себя Борисъ. Отецъ умираетъ измученный, всѣмъ скучно, жутко; всѣ подъ гнетомъ, а могло бы быть весело, свободно. И отчего это боялись всѣ Пелагеи Сергѣевны? И что въ ней такого страшнаго?..» Борисъ чувствовалъ также, хоть и не такъ ясно, что весь этотъ тяжелый грузъ жизни, борьбы, страданій, рабства и страха былъ, безцѣленъ, не привелъ ни къ чему, не носилъ въ себѣ ни глубокаго смысла, ни очистительной жертвы…
Часы въ билльярдной пробили половину шестаго.
Борисъ снять заглянулъ въ билліардную и, остановившись у билліарда, обратился взглядомъ къ двери въ спальню… Въ большой комнатѣ раздавались только скрипучіе шаги Якова. Въ щель между косякомъ и дверью глядѣлъ лазутческій глазъ Фицкіи..
Такъ прошло минутъ десять.
XXXIII.
Наконецъ изъ спальни вышелъ Ѳедоръ Петровичъ.
На его серьезномъ лицѣ нельзя было прочесть: взволнованъ онъ или нѣтъ. Онъ опустилъ голову внизъ и, проходя мимо Бориса, поклонился ему молча; потомъ, дошедши до дверей, оглянулся назадъ и проговорилъ:
— Прощайте.
Борисъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на него. Онъ точно ожидалъ, что Ѳедоръ Петровичъ подойдетъ и разскажете ему, въ чемъ состояла ихъ бесѣда, и что теперь будетъ онъ дѣлать, по просьбѣ отца.
— Яковъ! — послышалось изъ спальни.
Борисъ двинулся съ мѣста, и въ эту минуту вспомнилъ про почтовую бумагу для письма. Ему стыдно стало, что онъ такъ разсѣянъ, не приготовилъ того, о чемъ просилъ отецъ.
— Скажи папенькѣ, что я сейчасъ приду, — шепнулъ онъ Якову и, вбѣжавъ наверхъ, къ себѣ, досталъ тамъ бумаги и свою маленькую ученическую чернильниду, и, шагая черезъ три ступени, спустился опять внизъ.
Больной все еще сидѣлъ въ большомъ креслѣ довольно-бодро. Въ его лицѣ виднѣлось какое-то одушевленіе вмѣстѣ съ таинственностью. Онъ приказалъ вошедшему Борису, запереть дверь на задвижку и, точнб послѣ какого усилія, глубоко и звучно вздохнулъ.
— Ну вотъ, Боря, — вымолвилъ онъ: — теперь все будетъ исполнено: Ѳедоръ Петровичъ честный человѣкъ. Я ему изложилъ мою волю… — Точно съ трудомъ это слово выговорено было больнымъ.
— Тяжело мнѣ, Боря, идти противъ матушки, вдругъ такъ разомъ покончить, да нельзя, вижу, что нельзя. Ну, что-жь? Ее Богъ не обидѣлъ: у нея есть свое имѣнье, и я бы не пожалѣлъ удѣлить ей, да вѣдь она теперь отъ меня ничего не возьметъ. Ѳедора Петровича просилъ я васъ не покинуть. Онъ и опекуномъ, и попечителемъ будетъ, и въ дѣла войдетъ… Человѣкъ толковый, добрый — самъ видишь. Только бы еще хоть нѣсколько денечковъ мнѣ-то дотянуть…
Больной взглянулъ на сына и увидѣлъ въ рукахъ его почтовый листъ.
— А, спасибо, Боря, не забылъ. Время нечего терять, садись, садись, вотъ къ столику:..
Борисъ придвинулъ стулъ, положивъ на столикъ листъ бумаги, доставилъ чернильницу и приготовился писать.
— Ты знаешь ли, кому писать? — спросилъ больной, пристально посмотрѣвъ на сына.
— Нѣтъ, папенька, — отвѣтилъ Борисъ. Въ эту минуту онъ, дѣйствительно, не догадывался.
— Къ теткѣ твоей, къ Софьѣ Николаевнѣ.
— Еъ Софьѣ Николаевнѣ? — вырвалось у Бориса.
— Да, другъ, ты её совсѣмъ не знаешь. Ничего, послѣ узнаешь. Чудная она женщина..
— Она, вѣдь, въ Москвѣ живетъ, — промолвилъ Борись.
— Да, въ Москвѣ. Я хочу, Боря, выписать ее сюда. Она будетъ для васъ какъ мать. Покойный братъ Александръ много настрадался на своемъ вѣку; не задались мы съ нимъ какъ-то, и жену вотъ такъ оставилъ, между небОнъ и землей. Ну, пиши же, Боря. Не торопись, я скоро говорить не могу.
Борисъ приготовился.
— Начни такъ: «Дорогой другъ мой, Софья Николаевна. Приходится мнѣ умирать, и недолго уже ждать прихода смерти»…
Больной при этомъ вздохнулъ и опустилъ голову на грудь, закрывъ глаза.
— «Вы знаете, — продолжалъ онъ, — что я васъ люблю какъ сестру, и въ вашу привязанность вѣрю все душой…» Да братъ, Боря, ужъ эта женщина не солжетъ, для нея всякое чувство — святое дѣло.
Прошла значительная пауза. Больной вдругъ взглянулъ на дверь.
— Боря, — быстро произнесъ онъ: —мы и забыли запереть дверь,
— Я заперъ, папенька, — отвѣтилъ Борисъ.
— Ахъ, да!
— Ну, дальше пиши. «На васъ теперь вся моя надежда. На краю гроба, прошу я васъ быть матерью дѣтей моихъ. Пріѣзжайте, родная; можетъ быть, застанете меня въ живыхъ, а нѣтъ — не отвергните моей предсмертной просьбы и войдите хозяйкою въ домъ дѣтей моихъ…»
— Папенька, — проговорилъ тихо Борисъ, — пойдетъ ли она? Вѣдь она знаетъ, что бабушка такъ дурно къ ней расположена.
Больной пристально взглянулъ на него.
— Да, Боря, ты правду говоришь; но я еще не кончилъ, пиши.»Я чувствую, дорогой другъ, что не могу поручить дѣтей моихъ матушкѣ; я не хочу, чтобъ имъ жизнь такъ же тяжела была, какъ и мнѣ съ братомъ. Вспоминая о несчастной долѣ брата Александра, я вѣрю, что только вы, какъ ангелъ, принесете съ собой и жизнь и свѣтъ и этимъ поможете мнѣ искупить свою вину передъ братомъ и вами, и дѣтьми моими…»
На глазахъ больнаго были слезы. Звукъ его голоса полонъ былъ глубокой грусти, и говорилъ, что нѣтъ уже никакого исхода этому раскаянью, кромѣ смерти.
Борисъ не глядѣлъ на отца; онъ сидѣлъ, опустивъ голову, и ему, какъ маленькому, хотѣлось плакать, и долго плакать. Отцу нельзя было сказать утѣшенія, а добрыя слова, а порывы чуства не просились наружу.
— «Я умру, — продолжалъ диктовать больной: — я умру спокойно, оставляя дѣтей вамъ. Въ моемъ 'завѣщаніи вы найдете ту же просьбу, ту же волю въ отношеніи дѣтей моихъ, и я знаю, что они все выполнятъ и благословятъ васъ на вѣки.»
Больной остановился. Дыханіе его сдѣлалось прерывисто. Припадокъ кашля слѣдовалъ затѣмъ и минуть на десять прервалъ его рѣчь.
— Не отложить ли письмо? — спросилъ Борисъ, смотря съ безпокойствомъ на отца.
— Нѣтъ, Боря, — промолвилъ больной оправившись: — докончить нужно сегодня. Еще два слова. Много не зачѣмъ: она все сердцемъ своимъ пойметъ. Вотъ что допиши: «Спѣшите, дорогой другъ. Дайте взглянуть на себя, а на могилѣ моей помолитесь о грѣшномъ братѣ вашемъ Николаѣ».
— Все? — спросилъ Борисъ.
— Да. Запечатай и надпиши: Софьѣ Николаевнѣ Телепневой, въ Москву, на Арбатѣ, въ Кривоникольскомъ переулкѣ, въ домѣ Цибашевой.
— Я у себя наверху запечатаю, — проговорилъ Борись вставая.
— Ну, хорошо; завтра и отправь, какъ въ гимназію поѣдешь. ужъ не знаю,
