Папа упал на руки Джеку, словно хотел встать перед раковиной на колени – как когда-то упал на пристани в Роттердаме, и Элс пришлось на руках нести его к Фемке в машину, как когда-то, видимо, упал на пол, открыв дверь Хизер и услышав от полицейского весть о смерти Барбары, которую полиция приняла за немецкую туристку – она говорила по-немецки и смотрела не в ту сторону, переходя улицу.
– У этого человека не тело, а карта, – сказал Уильям, показывая пальцем на коленопреклоненную фигуру в зеркале. – Джек, давай на нее посмотрим вместе.
– Может, потом, папкин? Давай не сейчас.
– Nicht jetzt, – повторил по-немецки отец.
– Кстати, папкин, ты хотел писать.
– Вот оно что, – сказал Уильям, встал на ноги и отошел от сына. – В самом деле, хотел.
Они оба посмотрели Уильяму на брюки – такие же безупречно отглаженные, цвета хаки, со складками, как у профессора Риттера, только на них темное пятно. Уильям, оказывается, стоял в луже мочи.
– Терпеть не могу, когда это случается, – сказал он; Джек не знал, что делать. – Не беспокойся, сынок. Сейчас нам на помощь придет доктор фон Pop. Ты что думаешь, у нее в сумке и правда смена белья?
Уильям резко отвернулся от зеркала – словно третий человек оскорбил его или пристыдил.
И точно, словно по расписанию, раздался стук в дверь.
– Herein! («Входите!») – крикнул Уильям.
Дверь приоткрылась, и доктор фон Pop, не показывая лица, просунула в щель свой чемодан.
– Danke, – поблагодарил Джек, принимая его.
– Когда он видит себя в зеркале без одежды, все куда серьезнее, – предупредила Джека доктор фон Pop и закрыла дверь.
Он раздел отца и вытер его бумажными полотенцами, смочив их в теплой воде, а затем вытер насухо. Уильям не дергался, вел себя хорошо, как маленький мальчик, которому мама подтирает попку.
Джек сумел уговорить его отойти подальше от зеркала и принялся искать в чемодане смену белья; тут в туалет вошел изысканно одетый джентльмен средних лет и уставился на совершенно голого Уильяма, а тот – на него. Нежданный гость, судя по всему банкир, видел перед собой голого татуированного человека, голого, но почему-то в перчатках! И вдобавок с медными браслетами на руках (бог его знает, что банкир подумал по этому поводу). Уильям же Бернс, если Джек правильно понял причину возмущения, отразившегося на отцовском лице, смотрел на банкира как на невоспитанного хама, который позволил себе вломиться в чужую квартиру и оторвать отца с сыном от чрезвычайно интимной беседы.
Банкир смерил Джека знакомым взглядом – «ага, я знаю, кто ты такой и чем тут занимаешься». В самом деле, шел человек в туалет, а оказался в каком-то кино про извращенцев!
– Еr ist harmlos, – сказал Джек гостю, вспомнив, как сестра Бляйбель говорила ему то же самое про Памелу.
Банкир не поверил ни единой секунды – отец Джека то и дело надувался, как петух, сжимал кулаки и махал руками.
Джек напрягся, надеясь оживить свой ржавый эксетеровский немецкий.
– Keine Angst. Er ist mein Vater («He бойтесь, это мой отец»), – сказал он банкиру, а затем выдавил из себя самое неудобное: – Ich passe auf ihn auf (то есть «я привожу его в порядок»).
Банкир усмехнулся и вышел из туалета. Теперь, когда их осталось двое (едва Уильям отвернулся от зеркала, воображаемый третий человек тоже удалился), Джек одел отца – хорошо, он видел, как это делает доктор Хорват.
Отец меж тем решил рассказать Джеку про ноты, – видимо, это его успокаивало, а он знал, что сын в музыке ничего не смыслит.
– Четверти закрашены, и у них есть палочки, – говорил Уильям. – Восьмые тоже закрашены, и у них тоже есть палочки, но у палочек есть вдобавок вымпелы или флаги, часто они соединяют несколько восьмых вместе. А шестнадцатые – они как восьмые, но только флагов или вымпелов сразу два.
– А половинные? – спросил Джек.
– Половинные не закрашены, они белые, то есть в моем случае имеют цвет кожи, – сказал отец и вдруг осекся.
«Кожа», они оба хорошо расслышали это слово. Любопытно, это тоже пусковой механизм? Что, если его, как и слово «шкура», невозможно остановить?
– Половинные, ты сказал, не закрашены, они белые, и что дальше? – спросил Джек, надеясь, что папа забудет о своей ошибке.
– Они белые, незакрашенные, но у них все еще есть палочки, – еле-еле выдавил из себя Уильям, видимо, «кожа» еще маячила где-то на границах подсознания, там, где спали, готовые в любой миг проснуться, его пусковые механизмы. – А целые ноты – такие же, как половинки, но у них палочек нет.
– Стой! Погоди! – сказал вдруг Джек, показав пальцем папе куда-то на правый бок. – А это что такое?
Татуировка изображала не слова, не ноты, а что-то странное, больше всего похожее на черную дырку, на рану в боку. По краям виднелось что-то красное, словно кровавый обод; черное пятно выглядело как шляпка здоровенного гвоздя. Он должен был догадаться, кровавый обод должен был навести его на нужную мысль – но что с Джека взять, ему же тогда было всего четыре года.
– Сюда был ранен наш Господь, – сказал отец. – Ему пробили гвоздями руки, – сказал он, сложив ладони, как в молитве, – и ноги, и правый бок, вот здесь. – Он коснулся татуировки у себя на правом боку; Джек посмотрел еще раз – похожа на загноившуюся ссадину.
– А кто сделал ее? – спросил он и подумал – наверное, какой-нибудь «мясник», хотя на самом деле знал ответ.
– Было время, Джек, когда любой верующий в Амстердаме по меньшей мере испытывал искушение татуироваться у человека по имени Якоб Бриль. Наверное, ты его не помнишь, ты был такой маленький.
– Нет, папкин, я помню Якоба Бриля, – сказал Джек и прикоснулся к кровавому гвоздю, вбитому в папин бок.
А затем надел Уильяму через голову рубашку.
