Доктор пришел к девяти, осмотрел девочку, нашел большое улучшение и сказал, что все теперь должно скоро пройти, и что он забежит послезавтра.
Обычный день вступал в свои права обычной поступью. В окно я видел, как подали мой автомобиль. Поцеловав Мари, я отправился на фабрику.
По дороге я приказал шоферу остановиться у газетного киоска, чтобы купить иллюстрированный журнал. Но чтобы найти свободное место, шоферу пришлось проехать лишних метров шестьдесят. Я вышел и направился к киоску. Мне попалось несколько встречных, на которых я не обратил больше внимания, чем вообще обращают внимания на прохожих. Но все же я сказал себе, что эти несколько человек мне так же чужды и безразличны, как могли бы быть чуждыми и безразличными люди иного мира. "Точно привидения", - подумал я. И тут же, с иронией, усмехнулся, самому себе удивившись: "Как мне могло придти в голову столь романтическое сравнение?" Зато в отношении иллюстрированного журнала все было ясно: неделей раньше нам случайно удалось узнать, что один конкурент помещает в этом выпуске занимающую целую страницу рекламу, и, при этом, необычайно оригинальную, как по исполнение, так и по замыслу. Я хотел ее рассмотреть на досуге.
- Как бы ни был хорош рисунок, Зоя сделает лучше, - подумал я.
И тотчас же и вчерашний разговор с ней в пустынной аллее, и вызванный Зоей образ Аллота, лежащего в гипсе, и то, что я об этом умолчал - встали перед моим мысленным взором. Я испытал смешанное чувство неудовольствия и опасения.
- Другой мир, населенный привидениями, - пробормотал я, но на этом опыт сравнения остановился. Я уже был перед киоском.
Я назвал нужный журнал, торговец положил его передо мной на прилавок. Я протянул монету. Торговец взял ее, бросил в ящик и стал собирать сдачу.
Все, самые малейшие детали его движений врезались в мою память с особенной четкостью. Они все уже были в ушедшем. Но никакого предчувствия грядущей перемены у меня не было. Самого {112} мгновения перемены я не заметил так же, как, вероятно, не замечают смерти. Лишь когда оно миновало и само ушло в прошлое, я определил, что все стало другим. Не взяв ни журнала, ни сдачи, не обратив внимания на восклицания торговца, смысла которых я даже не понял, я пошел прочь.
Так как точно объяснить, что произошло, я не могу, то единственное, что мне остается сделать, - это прибегнуть к сравнение.
Тронул ли мою душу какой-нибудь неизвестный луч? Сжала ли ее чья-то рука? Или, наоборот, после того, как долго сжимала, наконец отпустила? Зажегся ли вокруг меня, только одному мне видимый, свет? Или, наоборот, какую-то область моей души охватила тьма? Перестал ли я двигаться по пути, бывшему моим, с мгновения моего рождения, и перешел в иное измерение, на иную орбиту? Или - после долгих блужданий - вернулся снова на предназначенную мне тропинку? Конечно, все эти сравнения и образы только отчасти что-то объясняют, и какова глубокая природа перемены, - я не знаю.
Знаю только, что я пошел прочь. Не прочь от киоска, не прочь от ждавшего меня автомобиля, - а прочь от того образа жизни, который предшествовал мгновенью перемены, и который, до этого, был моим естественным, вполне меня удовлетворявшим образом жизни.
Дойдя до угла я завернул и зашагал по длинной, узкой улице, которая привела меня к скверу. Ни о Мари, ни о дочерях, ни о фабрике, ни о делах я не думал. О чем я думал гуляя по дорожкам сквера? Ни о чем не думать ведь нельзя. Какие-то мысли в моем сознании шевелились, что-то в моей памяти бродило. Но на обычные мысли, на всегдашние образы, то, что заполнило теперь мой умственный взор и мой душевный мир, походило столько же, сколько музыкальная фраза походит на статистическую выкладку. Изложить этих мыслей я не могу. Мне кажется, что преимущественной их темой было что-то вроде понятия свободы. Или освобождения. Или легкости. Однако, это никак не могло быть сознанием конца зависимости, так как я всегда был сам себе хозяином.
Скорей это имело отношение к соображениям о разнице между той областью жизни, которая исчерпывается практическими шагами, и той, в которую практическим шагам доступа нет, и о попытке себе эту вторую часть, хотя бы в известной мере, подчинить. Для этого, как будто, нужен род одиночества, одиночества среди других, того, которое некоторые называют "одиночеством в толпе", и которое, вероятно, родственно совершенной свободе.
28.
Пробыл ли я в сквере несколько минут, или полчаса, или час, я не знаю. Именно не знаю, а не не помню. С той секунды, дрогнувшей и расщепившейся, когда я, покупая журнал, отрекся от моего образа {113} жизни и ее содержания, ее смысла, самое мое время, кажется мне, изменило свою природу.
Конец раздумью или "отсутствию" положил скрип гравия под чьими-то шагами: мне навстречу шла пожилая дама. Поймав на себе ее насмешливый взгляд, я подумал, что всякий взгляд непременно или благословляет, или проклинает, и что в насмешке естественней различить проклятие, чем благословение. Я поежился от этой мысли. Как раз я ведь был в начале какого-то пути и старался разгадать контуры того, что шло на смену внезапно затемненному подозрением существованию. "Жизнь на воле"? Приключения, экзотические путешествия, заморские страны, туземцы, корабли, океаны, хищники, объятия креолок, опасности, поиски зарытых пиратами на островах сокровищ? Все это никогда меня не манило, ни о чем подобном я никогда не помышлял, ни с чем таким жизни своей не сравнивал, никакого расположения к странствованиям в себе не ощущал.
У края моего сознания мелькнуло тогда несколько образов-воспоминаний: почти случайно названная мной невестой, у постели умирающего, Мари, Аллот, в глубине такси нащупывающий своим жалом слабое место в моей душе, вливающий в нее яд, крест на могиле с днем рождения и без дня кончины, сгоревший дом и сгоревший в нем портрет, проносившиеся над пустынным пляжем световые года, старинные часы, зачарованный город...
И тотчас же все исчезло...
Выйдя из сквера я зашагал по тротуару безо всякой определенной цели, немного как автомат, чувствуя себя ни довольным, ни недовольным, ни безразличным. Пустым я был тогда, надо бы сказать, готовым что-то назвать своим именем, но не только имени этого не нашедшим, но даже еще не решившимся начать поиски, в общем несколько подобным фотографическому аппарату, уже заряженному, но ни в какую сторону не обращенному. Позже я подошел к людному перекрестку, где молодой и стройный полисмен регулировал движение. Я хорошо знал этот перекресток и большое зеркальное окно в первом этаже расположенного по ту сторону улицы дома, в котором виднелись склонившиеся над чертежными столами фигуры. Как раз зажегся зеленый сигнал, полисмен махнул палочкой, зашумели моторы и толпа автомобилей рванулась вперед... Стараясь восстановить в памяти о чем мне эта картинка уличной жизни говорит, я мысленно задержался и вскоре припомнил, как несколько лет тому назад, на этом самом перекрестке, в обществе двух дельцов и старого журналиста, пил в кафе портвейн. "Все теперь по-другому", - рассказывал журналист, - "на улицах стало тихо. Нет больше ни звонков, ни автомобильных рожков, ни свистков полицейских. Если бы вы только знали, какой был грохот десятка три лет тому назад! Тут вот (он протянул руку) был установлен колокол. Чтобы предупредить автомобилистов, что можно будет трогаться, полицейский нажимал кнопку; раздавался оглушительный звон ! Потом он давал свисток, махал палочкой, автомобилисты трубили, {114} моторы начинали рычать... и это повторялось каждые две-три минуты. Мне тут пришла в голову тема для фельетона. Только стоило себе представить, что вон в том доме, напротив, где чертежники, жил ученый, математик. А на улице вот этакое столпотворение ! Не много нужно фантазии, чтобы вообразить, что с ним стало, когда вдобавок ко всему. пневматический перфоратор начал выковыривать мостовую. Не выдержали нервы математика! Он схватил револьвер, открыл огонь и убил одного из рабочих. Арест, тюрьма - обо всем этом я вкратце упомянул в фельетоне, не в этом была суть. Ударение стояло на том, что математик во время следствия заявил, что, само собой разумеется, обеспечивает семью убитого. Но виноватым себя в убийстве не считает, так как действовал в состоянии законной самообороны. Как раз он подходил к разрешению сложнейшей научной проблемы. И в этом ему помешал некоего рода коллективный злодей, к нему ворвавшийся и его размышления нарушивший, и образом этого коллективного злодея был рабочий с перфоратором. Когда он его убил, то наступила тишина. Иначе было бы безумие".
Мы все тогда посмеялись. Теперь я подумал, что приемы журналиста, в смысле поисков сюжета, почти походили на приемы Аллота. Глядя на чертежников, я представил себе как все могло произойти: окно распахнулось, в нем появилось искаженное лицо, блеснул огонек, задымилось дело, рабочий упал, шум стих. Это был вымышленный сюжет.
О каком, стоя на краю тротуара, я думал сюжете подлинном? Думал, и не смел себе в этом признаться? О Мари, конечно, и о том, что мне сказала Зоя, когда мы шли по мокрой аллее. О том, что она мне предложила молчание. "Даже молчать, - сказала она, - я согласна. чтобы только вам было лучше". Тогда вот и начался грохот перфоратора, которого я не хотел слышать. Я, если можно так выразиться, заткнул уши моей души и отогнал мысль о револьвере, всегда лежавшем в ящике письменного стола.
