собой разумелось, что мое если не место, то местоположение именно там.
Дедушка взял блюдо с мясом, положил себе, потом протянул блюдо супруге; та, в отличие от мужа, взяла совсем мало и передала его девушке. С остальными блюдами поступили так же.
Я уселся рядом с моим почти близнецом, Шарлем. Мальчуган, вытянув шею, следил за едой и вполголоса вычислял: “Жан кладет себе, потом черед Люси, потом Симон, ну, мяса мне не достанется, может, картошки…”
Право старшинства у Нотомбов реализовалось через пищу: чем старше член семьи, тем больше у него надежды поесть. Когда блюда добирались до нас с Шарлем, они были уже почти пусты.
Симон, насытившийся ненамного больше нашего, умудрился стащить со взрослого конца стола корзинку с хлебом, и мы, к великому своему счастью, схватили по куску.
Мы с Шарлем понравились друг другу; я спросил, как кого зовут.
– За взрослым столом родители. Девочка – это Мари-Клер, мальчик – Жан. Ну и все мы: Люси, Симон, Колетт, Доната и я.
– Кого-то из детей не хватает, – подсчитал я.
– Да, взрослых: Поля, Доминика и Жаклин, у них своя жизнь.
– А почему еда есть только у больших?
– Ну вот так. Когда тебе исполнится шестнадцать, тогда тебя будут кормить.
– Нам с тобой еще десять лет ждать, – заметил я.
– Если дождусь. Ты-то здесь только на каникулах. Выживешь.
Меня переполняло восхищение: эти дети стойко переносили такие невообразимые условия! Будь я постарше, я бы, наверно, взбунтовался против столь возмутительных правил. В шесть лет я неотвязно думал только об одном: приспособиться.
Глодая свою корку, я наблюдал за дедом. Облаченный в изящный костюм, он учтиво беседовал с очарованной им супругой и старшими детьми. Казалось, он даже не замечал тощих оборванцев, занимавших другой конец стола и получавших воспитание лишь в духе самого жестокого дарвинизма.
Кухарка принесла десерт – тазик компота из ревеня, который проследовал из рук в руки тем же путем и доехал до нас с Шарлем не совсем пустым. Я с наслаждением уписывал свою долю, и тут патриарх встал, раскинул руки и возвестил:
– Сейчас я скажу бессмертное слово.
Я в жизни не слышал такого торжественного голоса. Все со смиренным видом положили ложки.
После паузы, призванной подчеркнуть грядущие слова, Дедушка произнес:
– Ревень есть освежение души.
Он посмотрел, какой эффект произвело изречение писателя на публику, потом снова сел и жестом разрешил всем доедать и разговаривать.
– Что он сказал? – спросил я Шарля.
– Что ревень освежает душу.
– Ну да, я слышал. А откуда он это взял?
– Из себя. Он только что это придумал, ну и поделился. Это поэзия.
– Поэзия – это когда рифмы, нет?
– Не обязательно.
Когда все тарелки были вылизаны, Пьер Нотомб, величавый как никогда, поднялся из-за стола и увел взрослых в гостиную. Дети побежали на улицу, и я за ними. Было светло как днем, и Симон решил, что мы пойдем на луг играть в футбол.
– По правилам нам нужны две команды из одиннадцати игроков. Нас шестеро. Нет проблем: Патрик – вратарь, а мы все играем против него.
Он положил на землю два чурбака, отмерив расстояние в три метра.
– Так, это ворота. Патрик, ты должен не дать мячу в них попасть.
С колотящимся сердцем я встал в ворота. Пятеро детей начали бить в меня мячом. Я не знал, куда себя девать: чтобы защитить пространство, оказавшееся в моей юрисдикции, приходилось все время двигаться.
Первый гол, через две минуты после начала игры, забила Колетт.
– Еще и девчонка! – заржал Симон.
– Я первый раз играю, – попытался я объяснить.
– Оно и видно. Хорошие голкиперы бросаются на землю, закрывая ворота своим телом. А ты скачешь перед ними, как кузнечик.
Задетый за живое, я весь остаток матча бросался на землю. Чутья у меня не было вовсе, и падал я всегда не в ту сторону. Мне забили десятка три голов.
– Вообще никудышный, – подытожил Симон.
Когда стемнело, за нами пришла Бабушка и велела отправляться в постель. Увидев меня, она вскрикнула:
– Патрик, что с твоей красивой матроской?
Я оглядел себя: одежда была настолько заляпана грязью, что почти утратила свой первоначальный цвет.
– А мне все равно, – залихватски ответил я.
Это была правда. Мне страшно понравился этот новый опыт.
В спальне все разделись. Дети были до того тощие, что я выглядел чуть ли не пухляком. Я облачился в голубую бумазейную пижаму, остальные натянули на себя какие-то невообразимые дырявые лохмотья. Кровать оказалась поразительно неудобной.
Вся банда сразу провалилась в
