что добыли наши оборванцы.
Он высыпает содержимое мешка на стол между горящими свечами.
Гимерий греет руки у камина, Анна смотрит, как чужеземец перебирает манускрипты. Завещания, хартии, записи речей, заявки на приобретение. Список лиц, присутствовавших на каком-то давнем собрании в монастыре: главный постельничий, его превосходительство вице-казначей, заезжий ученый из Фессалоник, старший хранитель императорского гардероба.
Чужеземец один за другим перелистывает заплесневелые тома, наклоняя канделябр то так, то этак, и Анна замечает то, чего не видела прежде: чулки у него порваны на коленях, куртка лоснится на локтях, оба рукава забрызганы чернилами.
— Не то, — говорит он, — не то, — и что-то бормочет на своем языке.
В комнате пахнет чернильными орешками, пергаментом, древесным дымом и красным вином. Зеркало в углу отражает пламя свечей. Кто-то приколол к обтянутой тканью доске маленьких бабочек. На угловом столике разложена наполовину скопированная навигационная карта. Все здесь дышит усердием и любопытством.
— Ничего стоящего, — бодро заключает чужеземец и кладет на стол четыре серебряные монеты. Смотрит на Анну. — Дитя, знаешь историю про Ноя и его сыновей? Как они загрузили ковчег, чтобы начать жизнь заново? Тысячу лет этот город, эта ветшающая столица, — он машет рукой в сторону окна, — был таким ковчегом. Только знаешь, что́ Благой Господь поместил в этот корабль вместо каждой твари по паре?
За ставнями кричит первый петух. Анна чувствует, как Гимерий, неотрывно глядя на монеты, нервно переминается у камина.
— Книги. — Писец улыбается. — А можешь угадать, что такое потоп в нашей истории про Ноя и ковчег книг?
Анна мотает головой.
— Время. День за днем, год за годом время уничтожает книги. Помнишь манускрипт, который вы принесли нам прошлый раз? Это творение Элиана, ученого мужа, жившего во времена цезарей. Чтобы оно попало в эту комнату, его строки должны были прожить более десяти столетий. Писец должен был их скопировать, а потом другой писец — перенести со свитка в кодекс, и через много лет после того, как кости второго писца истлели в земле, третий скопировал их снова, и все это время книга была в опасности. Один злобный игумен, один неуклюжий монах, один варвар-завоеватель, опрокинутая свеча, голодный червь — и всех этих столетий не стало бы.
Огоньки свечей подрагивают. Глаза итальянца как будто вбирают весь свет в комнате.
— Все, что в этом мире кажется вечным, — горы, богатства, империи — их нерушимость лишь иллюзия. Мы считаем их неизменными лишь потому, что живем краткий срок. В очах Божьих города возникают и пропадают с лица земли, как муравейники. Молодой султан собирает войско, и теперь у него есть новые осадные машины, способные крушить стены, будто те из воздуха.
У Анны падает сердце. Гимерий бочком подбирается к монетам на столе.
— Дитя, ковчег налетел на скалы. А вода поднимается все выше.
Ее жизнь раскалывается надвое. Есть часы в доме Калафата, беспросветные усталость и страх, ведро и метла, проволока и нитка, принеси воды, принеси угля, принеси вина, принеси еще тюк ткани. Почти каждый день в мастерскую просачиваются новые истории про султана: он научился не спать, он отправляет к городским стенам землемеров, его воины запустили из Горлореза ядро и потопили венецианскую галеру, которая везла в город еду и оружие с Черного моря.
Они с Марией снова идут в церковь Живоносный Источник и за одиннадцать старватов покупают у дряхлых монахинь благословение. Мария выпивает смесь воды с ртутью, и ей целый день лучше. Потом становится хуже: руки дрожат, тело сводит судорога, по ночам ей кажется, что какой-то бес тянет ее за руки, за ноги, как будто хочет разорвать.
И есть другая жизнь, когда город окутывается туманом, и Анна спешит по гулким улочкам, и Гимерий на веслах везет ее за волнолом к монастырю, где она взбирается на стену. Если бы ее спросили, Анна сказала бы, что делает это ради денег, чтобы облегчить страдания сестры, но ведь ей же отчасти хочется влезть на стену? Принести еще мешок заплесневелых книг копиистам в их мастерскую? Еще дважды она добывает мешок книг, и оба раза это оказываются лишь старые описи. Однако итальянцы просят ее и Гимерия приносить все, что найдут. Может, вскоре они раскопают нечто столь же ценное, как Элиан, или даже лучше — утраченную афинскую трагедию, или речи греческого государственного мужа, или сейсмобронтологион, в котором раскрываются тайны погоды.
Выясняется, что итальянцы не из Венеции, которую называют притоном алчности, и не из Рима — этого гнезда прихлебателей и блудниц. Они из города под названием Урбино, где, по их словам, житницы всегда полны, оливковое масло льется из-под прессов, а жители блистают добродетелями. В стенах Урбино, говорят они, даже самый бедный ребенок, будь то мальчик или девочка, учится читать и считать. Там нет малярийного времени года, как в Риме, и нет поры зябких туманов, как здесь. Самый низкорослый показывает Анне коллекцию из восьми крохотных круглых шкатулочек. На крышках у них нарисованы миниатюры: огромная церковь под куполом, фонтан на городской площади, Правосудие с весами, Отвага с мраморной колонной, Умеренность, разбавляющая вино водой.
— Наш государь, благородный граф и властитель Урбино, не проигрывает ни в битвах, ни в чем ином, — добавляет писец среднего роста.
— Он великодушен во всем и выслушивает всякого, кто хочет с ним поговорить, в любое время дня и ночи, — говорит высокий. — Когда его светлость обедает, даже если это происходит во время военной кампании, он просит читать ему вслух древние книги.
— Он мечтает создать библиотеку лучше папской, — подхватывает первый. — Библиотеку, где будут все когда-либо написанные книги, и любой умеющий читать сможет их получить.
Их глаза сияют, их губы обагрены вином, они показывают сокровища, которые уже добыли для господина в своих странствиях: терракотового кентавра, сделанного во времена Исаака, чернильницу, которой, как говорят, пользовался Марк Аврелий, и книгу из Китая — утверждают, что ее создал не писец с помощью пера, а столяр с помощью наборных бамбуковых букв; по слухам, эта машина делает десять экземпляров текста за то время, что нужно писцу на единственную копию.
У Анны захватывает дух. Всю жизнь ее убеждали, что она родилась на исходе всего: империи, эры, владычества человека на земле. Однако пыл, с которым говорят переписчики, наводит на мысль, что в Урбино, далеко за горизонтом, все иначе; в мечтах Анна летит через Эгейское море, над кораблями, островами и бурями, ветер свистит в ее растопыренных пальцах, и наконец она опускается в чистом светлом дворце, полном Умеренности и Правосудия, где по стенам стоят книги для
