где забежавшие к Арнаутовой за молоком бойкие дачницы обсуждают последние новости, в частности, расстрел одной их общей знакомой жидовочки.
Для него, молодого, деятельного мужчины, такое положение нестерпимо. Тем более что большую часть времени он, фактически, находится в одиночестве – Тася частенько уходит пешком в город «по делам», а Ролли в последнее время занялась усиленной ловлей бабочек.
Мысли о том, что своим присутствием он подвергает опасности дочь и жену, мучают Изю. С его точки зрения, только из-за него Тася не может покинуть ставшую опасной Дерибасовку и бежать вместе с Ролли куда-нибудь в сельскую местность.
Понимая, что их арест – это только вопрос времени и не видя выхода, Изя решает избавить жену и дочь от себя и покончить жизнь самоубийством.
16 июня 1942 года Изя повесился…
Все участники этой трагедии плохо помнят то, что произошло.
Но, видимо, в тот момент, когда табуретка, которую Изя вытолкнул из-под ног, упала, стук ее привлек внимание Ролли.
Девочка вбежала в комнату и… увидела висящего под потолком отца.
Она, естественно, испугалась и подняла дикий крик.
На крик прибежала случайно оказавшаяся неподалеку Тася, а затем и тетка Арнаутова. Вместе они вытащили Изю из петли и привели его в чувство.
Изя остался в живых.
Но шуму, наверное, было достаточно. По дачам пошли разговоры.
Тетки, Арнаутова и Федоренко, испугались. Они решили, что «хватит с них этих жидов», и доложили о них в префектуру.
Изю и Тасю арестовали.
Ролли осталась на попечении теток – Тася, чувствуя опасность, договорилась с ними заранее и, естественно, заплатила им.
В Дерибасовке не было местного отделения префектуры, и их повезли в город, но, к счастью, не в сигуранцу на Бебеля, 12, а в одну из небольших префектур на окраине города.
Судьба их, казалось, была решена.
Но произошло непредвиденное: Тася сбежала из-под стражи.
И этим своим, невероятным, поступком, спутала карты Судьбы и в тысячный раз спасла мужа и дочь от неминуемой смерти.
От Ролли: «ОН – мой ПАПА»
Одесса, 16 июня 1942 г., вторник Дача Арнаутовой 244 дня и ночи под страхом смерти
«Ааа-а-а-а!» — это кричу я.
«Ааа-а-а-а!» — этот крик до сих пор звенит у меня в ушах.
Я с разбегу влетела в комнату, остановилась и сразу же увидела… ЕГО.
ОН висел высоко под потолком и совсем не был похож на моего папу.
У него было страшное лицо и синий, совсем синий язык.
И я закричала: «Ааа-а-а-а!»
А потом здесь уже оказались Тася и тетка Арнаутова.
Кажется, я дралась с ними. Кажется, я тянула ЕГО за ноги. Потом Тася оторвала меня от него, оттащила и выбросила в темный коридорчик. Сначала я била в закрытую дверь ногами и кулаками.
Кричала и плакала.
А потом – нет. Просто сидела на полу, прижавшись к двери, и только скулила, как собачонка.
Но Тася, наверное, все-таки стащила ЕГО из-под потолка. Потому что вечером ОН лежал на кровати совсем одетый. Лицо белое-белое, а шея замотана моим старым шарфиком. Но я знаю, видела: там, под шарфиком, есть коричневая полоса… от веревки…
ОН открыл глаза и вдруг снова, как раньше, стал моим ПАПОЙ.
ПАПА сказал, что хочет со мной серьезно поговорить.
Ой, как я это не люблю!
Он один раз уже хотел со мной серьезно поговорить, когда объяснял, что мы все евреи и что когда-то, очень-очень давно, мы вышли из этого самого, ну, из Египта, где есть верблюды. Он хотел, чтобы я это все-все запомнила.
Я запомнила.
Но потом, когда Тася придумала эти свои до-ку-менты и стала бегать к «нотари-усу» с усами, мы вдруг стали уже «не евреи».
«И даже слово это забудь!» — сказал мне тогда папа.
Но я не забыла!
И правильно сделала, потому что, наверное, все эти Тасины до-ку-менты и нотари-усы – одни глупости, и мы все-таки евреи.
И папа об этом мне прямо так и сказал.
«Ты же знаешь, я тебе уже говорил. Мы евреи, и ты должна понимать. Я хотел, чтобы вам было легче. Без меня тебе и твоей маме Тасе было бы легче.
Но теперь все усложнилось. Нас, наверное, арестуют и увезут отсюда.
Помни – ты остаешься. Ты остаешься у теток – Арнаутовой и Федоренко. Тася с ними договорилась».
Я поняла. Я запомнила.
Не плакать. Не кричать. Не драться. Не бить в дверь ногами и кулаками.
Тася договорилась. Я остаюсь. Остаюсь здесь, на даче, у теток.
Я должна ждать. Я должна ждать папу.
Он придет. Он обязательно придет.
Он обещал.
Одесса, утро 21 июня 1942, воскресенье Дача Арнаутовой 249 дней и ночей под страхом смерти
У тетки Арнаутовой на огороде развелись бабочки.
Белые – капустницы и одна желтая с черными точечками.
Эта, желтая, мне особенно понравилась.
И я захотела, чтобы она жила у меня, в банке, вместо куклы с чернильным носом, которую я забыла в развалке на Софиевской, где Эмилька лежит в черной луже.
Но Тася ловить бабочку не разрешила. Сказала, что бабочек ловить нельзя, они не хотят жить в банке, им гораздо веселее на огороде.
Зато папа сразу же за меня заступился.
«Оставь ее, – сказал Тасе, – оставь, она и так…»
Что «и так…» я не поняла, но все равно обрадовалась, потому что папа обещал мне сделать сачок из марли, чтобы я смогла поймать эту желтую бабочку. Он сказал, что сегодня же пойдет к тетке Арнаутовой и попросит у нее кусочек марли, а я могу пока побежать на огород и посмотреть, не улетела ли моя бабочка.
Я побежала на огород – бабочка была там.
Ну так я немножко за ней побегала по огороду, чтобы она ко мне привыкла, а потом побежала домой за сачком, который, наверное, уже был готов.
Прибегаю, а у нашего крыльца целая толпа людей стоит. Тихо так стоит и смотрит. А на что смотрит, не видно.
Так я потихоньку пролезла между ними и очутилась впереди всех.
Вижу: на лесенке, по которой тетки на веранду поднимаются, солдат сидит и папироску курит, и на землю плюет, хотя Тася говорит, что плюваться некрасиво.
Как же я теперь в нашу комнату проберусь и заберу сачок?
Бабочка ведь может улететь!
Но тут, вдруг… дверь веранды открывается, и на крыльцо выходит какой-то важный командир.
А за ним… мой папа!!!
Только он почему-то опять на папу не похож, весь согнутый какой-то,
