сложной.
Кончиком пальца касаюсь вышивки на рубашке и тотчас отдёргиваю руку. Всё в этой комнате – не для меня: и приданое это не моё, и невеста здесь – не я. Бросаюсь к двери, отчаянно дёргаю ручку, будто надеюсь выломать замок. Потом возвращаюсь к кровати, хватаю покрывало за край, сдёргиваю на пол, за ним летят простыни, подушки, полотенца, ночная рубашка... Сгребаю всё это в кучу, запихиваю под кровать.
Покойники время от времени возвращаются с гостинцами, это каждый ребёнок знает. Так чего их бояться? Я ложусь на холодный каменный пол, закутавшись в материну шаль, и задерживаю дыхание.
Молчание и послушание. Если покойники застанут тебя неспящей, утащат за ноги прямо в могилу. Но я покойников не боюсь. Я боюсь живых.
39.
В соседней комнате включают радио: значит, старуха вернулась. Вскоре слышится звук отодвигаемого засова, и она возникает в дверях, так и не переодевшись с тех пор, как меня похитила. «Не красней же, когда я на тебя смотрю, – доносятся слова песни, – уйми дрожь сердца, что томится по мне...» Старуха, вздохнув, с недовольным видом оглядывает перевёрнутую вверх дном комнату.
– Вы, молодёжь, сами неприятностей на свою голову ищете, а потом все кругом виноваты, – ворчит она, кивая на растерзанную постель. Потом склоняется надо мной, хватает за плечи, пытается поднять. Руки у неё сильные, как у мужчины, и я, чтобы вырваться из её хватки, сжимаюсь в комочек. – Вставай, вставай, красотка, – хмыкает она уже более добродушно, – неужто хочешь, чтобы он тебя в таком виде нашёл?
– Кто нашёл? – взвизгиваю я, прикрываясь руками. – Я Вас не знаю! Чего Вам от меня надо?
Она убирает руки, садится на край незастеленной кровати. на мгновение прикрывает глаза, качая головой в так льющейся мелодии.
– «И пожалуйста не бойся подарить поцелуй...» Думаешь, ты первая, кому я замуж выйти помогла? Два юных сердечка полюбили друг друга, а на свадьбу нет денег или семья против? Но вот они приходят сюда – и готово дельце! Не ради денег стараюсь, токмо ради счастия малых сих, я же в душе́-то до сих пор девчонка романтичная, – и старуха, ухмыльнувшись, начинает фальшиво подпевать радио: – «Нет, не сомневайся, не откладывай на завтра...» Тут раньше дом свиданий был, – она озирается по сторонам, словно в поисках подтверждения, пока наконец не кивает на портрет обнажённой женщины, – а теперь – дом бракосочетаний! Токмо ради любви, токмо ради любви я всё и делаю!
Она с хохотом сползает на пол. Я натягиваю на голову шаль, но она подсаживается ближе и силой заставляет меня открыть лицо.
– Что не ясно-то, красотка? Зачем ты здесь, спрашиваешь? Так ведь затем, что он тебе в любви признаться хочет! Как с королевой обращаться велел... нет, погоди-ка... как с розой, вот! Так и сказал. Счастливица ты.
Ну да, счастливица. В точности как сестра. Недаром её Фортунатой назвали.
– Кто любит, не станет тобой помыкать, запугивать не станет, силой брать, – всхлипываю я, а по щекам текут слёзы, как у ребёнка, который, проснувшись, не обнаружил в корзинке для подарков даже завалящего цуката.
Старуха снова подсаживается ко мне. Глаза у неё тёмно-синие, дыхание пахнет табаком. Наверное, когда-то она была красива. «Не красней же, когда я на тебя смотрю», – подвывает радио.
– Я тебе так скажу: слезами дела не поправишь, только все глаза выплачешь, – говорит она, протягивая мне платок. – И вот ещё что... – тут её тон вдруг становится угрожающим. – Мой тебе совет: скажи ему, мол, я к тебе добра была.
Вместо ответа я, сбросив шаль, принимаюсь барабанить кулаками по полу:
– Домой хочу! Меня мать с отцом заждались, и свадьба через неделю, жених приедет... – голос срывается от слёз, а перед глазами встают сшитое матерью белое платье, Лилианины коралловые бусы, флёрдоранж и ромашки, присланные цветочником.
– Да какая там свадьба? Какой жених? – едва слышно бормочет старуха, пока, встав на четвереньки, достаёт из-под кровати бельё и покрывала. – Выйдешь отсюда – только одному мужчине станешь принадлежать. Кто ещё тебя возьмёт, порченную?
Женщина – это кувшин. Так мать говорит.
– Но тебе грех жаловаться. Парень – красавчик, при деньгах, любую мог бы иметь... – старуха, взмахнув простынёй, наклоняется подоткнуть края под матрас: сперва с одной стороны, потом, обойдя кровать, с другой. – Давай-ка, красотка, прихорашивайся, – а на меня и не глядит, будто сама с собой разговаривает. – Ты-то чьих будешь? Чем отец твой богат?
– Нету ничего у отца, – всхлипываю. – Всё отняли.
– Смотри, какая любовь... Выходит, не приданого твоего – тебя саму он заполучить желает. Да другие девчонки, небось, любые бумаги готовы подписать, лишь бы сейчас на твоём месте очутиться.
Я резко вскакиваю, бросаюсь к двери, вцепляюсь в ручку, с силой толкаю, потом, поняв тщетность усилий, опускаюсь перед старухой на колени.
– Отпусти, а? Ну пожалуйста! Ты ведь женщина, как и я, значит, можешь меня понять!
Она тем временем раскладывает по кровати подушки, совсем так же, как делала мать. Подбирает с пола ночную рубашку, расстилает на покрывале, задумчиво поглаживает вышивку.
– Я-то? Я, знаешь ли, всё прекрасно понимаю, это ты никак понять не хочешь. Я ведь сама такой же была. Или, думаешь, блондинкой родилась? – она, горько усмехнувшись, проводит рукой по волосам, потом принимается собирать полотенца, складывая их вчетверо. – И жених у меня был. Он меня любил, я его любила. Только он всё не верил, доказательств просил. Я тогда наивной была, думала, коли пробы снять не дам, бросит он меня, к другой уйдёт, к страстной.
«Разве может быть плохо, если чиста любовь?» – надрывается радио. Я, как ни стараюсь, не могу представить её молодой, с другим цветом волос: должно быть, слишком много воды с тех пор утекло.
– Ну, я уступила, один разок всего. И на следующий день он меня бросил, – признаётся она самым доверительным тоном. – Проверить хотел, куплюсь или нет: мол, я на лесть падкая, не устою. А я ведь просто угодить ему хотела, он мне даже не нравился, скорее наоборот. Вот и осталась, опороченная да одинокая, безотцовщиной же росла, откуда денег взять... Женщина – она только одним и ценна, а после гроша ломаного не стоит, – старуха достаёт из кармана юбки пачку сигарет, закуривает. – Это много лет спустя я
