не то. Я говорю о жене. Я не очень беспокоился о своей матери, – сказал Рупп, взглянув на даму среди присяжных.
При этих словах лицо фрау Рупп приняло такое человеческое выражение покорности и благодарности, что она выглядела как другая женщина. Она вытащила носовой платок и начала крутить его в пальцах.
– Тогда почему вы сказали, что были у Брезита?
– Из-за жены. Видите ли, моя жена думала, что я работаю у Брезита, и я не хотел очаровывать ее…
– Мой подзащитный хочет сказать «разочаровать» – вставил защитник.
– Понимаю. А откуда взялась картошка, которую вы принесли домой?
Рупп молчал, и его лицо залоснилось от пота.
– Я должен ответить? – спросил он.
– Нет, – сказал Дросте, но может быть для вас же лучше было бы ответить. Прошло некоторое время, прежде чем Рупп обдумал свой ответ. Его низкий лоб был нахмурен, а губы шевелились, как будто он вычитывал свой ответ из книжки.
– Я украл картошку, ваша честь, – сказал он наконец. – Теперь уж все равно, я и в предварительном заключении отсидел то, что мне полагалось бы за это. Я украл картошку на рынке, на Виттенбергплац. Я вышел рано утром из Тиргартена, когда картошку как раз разгружали, и, помню, я совсем застыл и закоченел после того, как спал на скамейке. Я шел и думал: «Ну, должен же я так или иначе добыть какую-нибудь еду для жены и детишек».
Рупп стал почти разговорчив. Глаза его жены с мечтательным, глухим ко всему миру видом были прикованы к его губам, точно она слышала какую-то отдаленную музыку…
Дросте задал еще несколько вопросов, молодой асессор Мюллер проснулся и стал в свою очередь допрашивать Руппа. Однако, через некоторое время они оставили это. Рупп снова сел, и теперь его круглую голову окружал маленький венчик мученика. В этот день они не могли добраться до заключительных речей, потому что один из экспертов пустился в бесконечную дискуссию о психике беременных женщин. Этот вопрос был eго коньком, с которого его никак не удавалось стащить. Во всяком случае было ясно, что его пространная диссертация по этому поводу могла оказать благоприятное влияние именно в деле фрау Рупп. Все, что мог сделать Дросте, это постараться не заснуть. Он изо всех сил старался вслушиваться в слова эксперта, но его мысли разбегались в самых различных направлениях.
Снова выплыл газовый счет, не дававший ему покоя. Затем манящей, серебристой тенью промелькнула Эвелина. За нею последовало название фильма, о котором он читал. Как-нибудь на днях, вечером, он собирался пойти на него с Эвелиной. Наконец, он поймал себя на том, что подсчитывает домашние расходы, в то время как эксперт прорубал свой путь сквозь психоаналитические дебри.
Он закрыл заседание на обеденный перерыв и позвонил домой, чтобы сказать, что может задержаться в суде. Он все еще надеялся на то, что удастся сегодня уже подойти к заключительным речам. Усталый прокурор в пять часов вечера несомненно постарается отделаться самой короткой речью, а приговор и так ясен. Убийство без заранее обдуманного намерения и со смягчающими обстоятельствами для фрау Рупп, оправдание для мужа.
Дросте подошел к буфету и выпил содовой воды. Он устал и был недоволен. В четыре часа дня, как раз тогда, когда он старался подтолкнуть фрау Рупп на окончательное признание, Перлеман прошел через залу и протянул ему записку. Спешно, прошептал он. Дросте повертел письмо в руках. Оно выглядело, как обычное анонимное послание: дешевый конверт, корявый почерк и орфографические ошибки в адресе. Бросив извиняющуюся улыбку в сторону прокурора, он распечатал письмо.
«Ваша честь,
В связи с убийством я хотел заявить, что я важный свидетель. Я не гонюсь за деньгами и мне не нужно свидетельского вознаграждения. Я хочу послужить интересам правосудия, потому что знаю настоящего убийцу. Видел его собственными глазами. Сейчас я в суде. Готов выступить, как только вы вызовете меня. В ожидании вашего уважаемого внимания остаюсь
Мартин Керн»
Дросте был знаком с цветистым стилем, которым выражались письменно малообразованные люди. Он улыбнулся и пожал плечами, а затем передал письмо соседям. У него не было ни малейшего желания дать возможность еще одному свидетелю поболтать без всякой цели. Последовал короткий спор, и дама среди присяжных очень взволновалась. По-видимому, она считала, что допрос этого нового, добровольно вызвавшегося свидетеля изменит всю несчастную семейную историю Руппов, превратит ее, вместе со свекровью и крысиным мором в блаженную, небесно-голубую картину, и что настоящий, черный злодей-убийца появится откуда-то с совсем неожиданной стороны. Она впервые приняла участие в суде, жаждала сенсаций и с удовольствием продлила бы дело еще на две недели. Дросте глубоко вздохнул и в зале суда начались поиски Мартина Керна. Мартин Керн оказался худощавым пожилым человеком с искусственным стеклянным глазом, который, как он воспользовался случаем заявить, когда записывались данные о его личности, он «заработал» во время войны. Его не привели к присяге, что, по-видимому, очень оскорбило его, но просто велели рассказать, что он знает. После этого Мартин Керн заявил, что он видел обвиняемого, Руппа, в вечер или вернее в ночь на 14 октября и что тогда у Руппа был при себе пакетик, в котором мог находиться только крысиный мор. После краткого перекрестного допроса выяснилось, что его утверждение относительно крысиного яда было чистейшим, лишенным всякого основания предположением. Но во всяком случае благодаря его показаниям, удалось выяснить одно – что Рупп ночью 14 октября побывал в пивной вдовы Онхаузен на Риттергассе. Мартин Керн служил там короткое время в качестве бармена, часто видел там Руппа и, по-видимому, питал к нему глубокую и совершенно беспричинную ненависть. Он хорошо запомнил эту ночь потому, что был уволен на следующий день, 15 октября.
Во время перекрестного допроса Рупп, наконец, признал, что это было действительно так. Он действительно был в пивной «Голубой ёж». Пакетик который видел свидетель, был бутылочкой лекарства, которое прописали его матери в бесплатной амбулатории. Приятель угостил его стаканчиком, а потом он отправился в Тиргартен, чтобы переночевать на скамейке.
– А этот приятель тоже уехал в Виттенберг? – саркастически осведомился прокурор.
Дросте посмотрел на письмо свидетеля, лежавшее перед ним. Он сплошь покрыл его рисунками виноградных кистей. Искоса он стал наблюдать за фрау Рупп, очнувшуюся от своей летаргии. Она побледнела и от этого казалось, что на ее лице еще больше веснушек чем обычно. Она что-то шептала защитнику и качала головой. Ее лицо было искажено как от боли, и она прижимала руку к боку, словно нестерпимо страдая.
«Будем надеяться, что
