и существуют друзья.
Мину я совсем не так себе представляла. Марго нашла фотографию в сумке с вещами, которую привезли недавно из дома престарелых, где она раньше жила. Мина какая-то неземная. Ее светлые волосы ярче, чем я думала, кожа бледней, глаза круглее. И уши немного эльфийские.
Снимок лежал на столе между нами, а Марго рисовала бутылку, зеленей которой вы и не видели.
Лондон, март 1960 года
Марго Докерти 29 лет
Отец умер зимой. Мрачной, холодной и суровой. Но в считаные дни – дни, когда я встретила Мину и робко въехала в комнату, которую раньше она снимала с Лоренсом, теперь яростно упаковывавшим остатки своих вещей, – настало лето. Настало в день нашего знакомства и не заканчивалось.
Мы собирались на вечеринку. Я сидела на ковре и пробовала накрасить ресницы, глядя в зеркало, выпавшее из рамы и приставленное к камину. У него мы теперь красились, сидя на полу, к тому же из разбитого камина тянуло сквозняком, и зеркало от него защищало. А в трубе, бывало, ворковал голубь.
Мина поставила пластинку, но игла все время застревала. Только Майкл Холлидей успевал допеть до строчки: “Стоит на тебя взглянуть, вижу звездопад… ”, как раздавался скрип и песня смолкала. Когда игла в очередной раз соскочила, я, промахнувшись, оцарапала веко щеточкой от туши и отчаянно заморгала. На глазах выступили слезы, по щекам потекли черные ручейки. Я вздохнула.
– Марго, когда тебе в последний раз было весело?
Мина задала этот вопрос где-то через неделю после моего переезда. И я не смогла ответить. Первое, что пришло на память, – как мы бежали с Кристабель. Просто бежали. Куда и откуда, я забыла, помнила только, как мы бежали и хохотали – до того, что я чуть не задохнулась. И подошвы наших босоножек стучали по тротуару.
– Тебе весело? – снова спросила Мина теперь.
Я повернулась к ней, и лицо меня, видимо, выдало. Я всегда нервничала перед многолюдными вечеринками. Мина познакомила меня с большинством своих друзей, но не со всеми, и я испытывала такое чувство, будто забрела в чужую жизнь. А на самом деле должна сидеть в полупустой церкви в Глазго, на собрании матерей, лишившихся детей, и плакать в платок, сжимая в руках медвежонка Дэйви.
– На-ка! – Перед моими глазами покачивалась бутылка. – Глотни.
Я взяла бутылку. Узкую, с рельефным фруктом на стекле и этикеткой на испанском, а внутри – зеленая-презеленая жидкость, я такой еще не видела.
– Что это?
– Без понятия.
– Тогда зачем купила?
– Я не покупала. Профессор дал.
Этот Профессор был начальником Мины. Она работала машинисткой на медицинском факультете. Благодаря рекомендации ее подруги и коллеги – тоже факультетской машинистки – я, кстати, и получила новую работу в Лондонской библиотеке. Мина говорила, что устроилась к Профессору, чтобы собрать сведения об испытаниях на животных, которые на факультете проводятся. Но ее друг Адам как-то на вечеринке сказал: она там уже столько работает – давно могла бы все узнать. А затем приподнял брови и побрел себе дальше.
Мина пошла налаживать проигрыватель, а я отвинтила крышку и осторожно отпила светящегося зеленого спиртного. Вкус у него был такой, будто все на свете груши перегнали в эту бутылку, одну-единственную.
Мина выжидала. Я сделала еще пару больших глотков.
Тогда она взобралась на кровать и похлопала ладонью по лоскутному покрывалу, подзывая меня, будто собачку Потом расположилась напротив – мы обе сидели по-турецки, так что колени наши почти соприкасались.
– Закрой глаза, – велела она.
Я послушалась не сразу. Огонек в голубых глазах Мины да эльфийские ушки вдобавок придавали ей озорной вид. Словно она замышляет что-то, даже если на самом деле просто улыбается.
Мина расстегнула косметичку с Муми-троллем, и я закрыла глаза.
Она наклонилась ближе, я даже почувствовала прикосновение ее ресниц.
Мина вытерла растекшуюся у меня под глазами тушь салфеткой, пропитанной каким-то кремом с запахом лаванды. Нанесла тени мне на веки, нарумянила щеки. Так легко прикасаясь кисточкой, что меня бросало в дрожь.
Затем, погремев содержимым косметички, отыскала что-то еще. И стала рисовать на моем лице. Сначала я думала, она просто красит брови, но потом карандаш сделал над бровью петлю, спустился к глазу. Обвел его по кругу и прочертил линию по щеке, сверху вниз.
– Что ты делаешь?
– Не шевелись, – велела Мина.
Я и не шевелилась. И чувствуя, как она влажной кистью закрашивает нарисованный контур, совсем переставала понимать, что происходит. На мгновение Мина притянула меня поближе, обдала терпким ароматом духов, дохнула грушевым ликером.
– Готово!
Я открыла глаза, будто проснувшись.
– Что скажешь?
Я слезла с кровати, глянула на себя в зеркало.
Мина нарисовала мне цветок. Мой правый глаз, обведенный синим, был серединкой, а вокруг – розовые лепестки с белой каймой. Вдоль свеженарумяненной щеки до самого рта тянулся, изгибаясь, зеленый стебель.
– Я…
– Не беспокойся, себе тоже нарисую. А теперь давай-ка пошевеливайся и выпей еще, нам скоро идти.
Мы сели в конец автобуса. Обе с цветками на лице. Мина захватила с собой грушевый ликер и отпивала из бутылки, когда автобус сворачивал в темный угол.
Пожилая женщина, сидевшая через проход от нас, принялась цокать языком. В руках у нее были набитые до отказа фирменные пакеты универмага, устроившего распродажу по случаю закрытия.
– Что-то не так? – спросила Мина приятным голосом, в котором звучали, однако, резкие нотки.
Старушка взъерепенилась. Будь она голубем, у нее бы перья встали дыбом.
– Вид у вас идиотский, – прошипела она. – У одной и второй. Имейте самоуважение.
У меня даже живот скрутило. Автобус притормозил у остановки. Мы выбрались из него, пошли по улице. Воспользовавшись тем, что Мина идет впереди, я украдкой одернула юбку, постаравшись больше прикрыть бедра.
– Прекрати, – сказала Мина, не оборачиваясь.
– Что прекратить?
– Смущаться.
– Но я смущаюсь. Мне не следует так одеваться. Я ведь… – едва не сказала слово на “М”, но удержалась, – умней должна быть.
Тут Мина остановилась и, когда я нагнала ее, посмотрела на меня внимательно, как будто чуть дольше обычного.
– Тебе не все равно, правда? – спросила она.
Таким тоном, что я не поняла, хорошо это или плохо, и ничего не ответила. Тогда Мина сказала:
– Ей лет шестьдесят, наверное, а то и шестьдесят пять.
– И что?
– А то, что она родилась где-то между 1895-м и 1900-м. Воспитывалась в викторианскую эпоху. Представь только: твоя мать еще каток для белья использовала и не могла прилюдно лодыжку оголить, а под старость ты смотришь телевизор, и вокруг
