— Оставайся мертвым, старый Матапха, сгинь от меня!
Эз чувствовал, как медленно нарастающий ужас охватывает его. Он уже утратил чувствительность рук и ног, а онемение росло и росло. Глазные яблоки, казалось, сейчас лопнут. Холодный пот лил ручьем.
Вне хижины — абсолютный ужас, внутри хижины — абсолютный страх.
— Оставайся мертвым, старый Матапха, оставайся мертвым!
Два больших пылающих ока сверкнули в окне. Эз попытался завопить, но его кровь застыла, и рот лишь немо зиял.
— Убит на прошлой неделе, может, во время того дрянного празднества, а может, упился до смерти. — Двое белых стояли над бесформенной грудой в заброшенной хижине.
— Да, думаю, это негр. Нельзя точно сказать, кем он был. Видите, как дикие свиньи обглодали добела его кости, даже сожрали костный мозг?
— Да. Эй! — Это последний крикнул дрожащему негру, который осторожно подошел к двери и смотрел внутрь.
— Бог мой, если ты так сильно боишься хижины с призраками средь бела дня, мне не хотелось бы нанимать тебя таскать наши стволы ночью. Это просто кости какого-то бродяги, который помер здесь и был сожран дикими свиньями.
— Да, господин, да, господин, — согласился, дрожа, негр, но если бы эти двое повнимательней прислушались, они бы услышали обращенное к себе испуганное и сардоническое бормотание:
— Дверь была закрыта, когда мы подошли. Наверняка дикие свиньи закрывают дверь после того, как сожрут человека.
Перевод Артема Собинина
Несчастная Габриэла из польского приюта лишена всего, что есть у других детей. Защитить ее от зла, которым переполнен этот мир, может только фарфоровая кукла по имени Анка, когда-то подаренная бабушкой. Она поглощает детские кошмары, тем самым оберегая свою хозяйку. Но когда Анка наполнится ими, защитить девочку от коварной ведьмы Бабы-яги станет некому…
Впервые на русском.
DARKER. № 5 май 2015
GRAHAM MASTERTON, «ANKA», 2011
— Это все? — спросила Грейс, когда Кася спустилась по лестнице со свернутым одеялом в руках.
— Вот последний, — ответила Кася и, приподняв уголок одеяла, показала трехлетнего белолицего мальчика с ярко-красными губами и черными кудрями. Его зрачки непрестанно закатывались то вверх, то влево, а на подбородке блестела слюна. Это был маленький Анджей, который страдал ДЦП и шумами сердца.
— Слава богу, — сказала Грейс. — Теперь будем надеяться, что это ужасное место снесут.
Она внимательно осмотрела прихожую: поблекшие оливковые обои, свалявшийся коричневый ковер, просевший красный диван из искусственной кожи, предназначенный для посетителей. Окна с обеих сторон входной двери пожелтели, поэтому даже воздух казался здесь ядовитым.
— Сколько же детей здесь настрадалось! — сказала Кася. — Сколько мучений, сколько печали!
— Ладно, — сказала Грейс, — пора выезжать. Нам еще долго добираться до Вроцлава.
— Твой муж приезжает сегодня вечером?
— Он опоздал на пересадочный рейс до Нью-Йорка, но завтра утром будет здесь. И привезет с собой Дэйзи.
— О, тебе, наверное, не терпится ее увидеть!
Грейс с улыбкой прошептала:
— Да.
Она не виделась с Дэйзи уже месяц и за это время так соскучилась, что не раз порывалась бросить все дела и улететь домой в Филадельфию.
Но всякий раз навещая двадцать семь детей, живших в приюте в Катовице, она понимала, что никогда не сможет их бросить. С тех самых пор, как впервые увидела их семь месяцев назад, она твердо решила их спасти.
Как сказала Кася, эти дети не несчастны: чтобы быть несчастными, нужно знать, что такое счастье, а эти дети ни разу, ни единого мгновения, с самого своего рождения, не знали никакого счастья.
* * *
В сентябре прошлого года, когда тополя южной Польши пожелтели, Грейс посетила промышленный городок Катовице, чтобы сделать снимки к статье «Польша зацвела вновь» для «Нэшнл Джиографик». Но вечером накануне отъезда, на многолюдном приеме в гостинице «Кампаниле» к ней подошли Кася Богуцка и Гжегож Шарф.
Кася была худой, как анорексичка, но очень живой, с короткими светлыми волосами, острыми скулами и удивительными фиалковыми глазами. Гжегож вел себя куда более замкнуто. Он носил очки без оправы и все время хмурил брови и, хотя ему было от силы тридцать пять, его волосы уже редели. К тому же, он казался усталым, как зрелый человек, которому довелось повидать больше горя, чем он был в силах вынести.
— Мы из благотворительной организации для больных детей, — объяснил Гжегож. — И физически, и психически больных, если вы понимаете, о чем мы.
— Вы должны поехать с нами в Тенистый приют, — взмолилась к ней Кася. — И сделать там фотографии, чтобы все люди о нем узнали.
Грейс сочувственно покачала головой:
— Простите, но у меня самолет завтра в одиннадцать утра. Я не успею.
— Тогда, пожалуйста, давайте поедем сейчас.
Был десятый час. Грейс, в красном выходном платье и на шпильках, уже успела выпить два с половиной бокала шампанского. Снаружи было темно, но она слышала, что в окна гостиницы стучал дождь.
— Умоляю вас, — сказал Гжегож. — Этим детям совсем не на что надеяться.
Даже теперь она не могла толком объяснить, почему согласилась ехать. Но уже десять минут спустя сидела на заднем сидении «Полонеза», трясущегося по разъезженной дороге в направлении юго-восточной окраины Катовице. Гжегож зажег сигарету, а когда опустил окно, чтобы выпустить дым, ей на лицо попали капли дождя.
Через пятнадцать минут они добрались до захудалого, безлюдного предместья, не обозначенного ничем, кроме светового указателя заправки «Статойл». Справа от дороги были высажены высокие ели. Позади них Грейс разглядела заросший сад, где валялись перевернутые тележки из магазинов, и большой квадратный дом с облупленной фиолетовой штукатуркой.
Подъехав к крыльцу, Гжегож остановил машину. Дождь уже закончился, но вода журчала по водостоку. Втроем они поднялись по ступенькам к главному входу, и не успела Кася постучать, как дверь открыла полная круглолицая женщина в платке и тесном клетчатом переднике. Ее глаза были похожи на две изюминки в невыпеченном тесте.
— А, панна Богуцка, — проговорила она, будто не очень довольная ее приездом.
— Надеюсь, вы не против, Вероника. Я привела фотографа.
Женщина с подозрением посмотрела на Грейс.
— Меня-то она не будет снимать? То, что происходит здесь, — не моя вина. Я делаю все, что могу, но у меня нет нянек и сами знаете, как мало денег мне дают.
— Вероника… Я просто хочу, чтобы она пофотографировала детей.
Вероника неодобрительно хмыкнула, но отступила, позволив им войти. Грейс заметила, что ее обувь была сильно изношена. Прихожая слабо освещалась люстрой, на которой работало лишь две лампочки из шести. В доме было очень холодно. Но больше всего Грейс поразил запах. Вареная репа, сырость, пропитанные мочой матрацы и что-то еще — сладковатое, тошнотворное зловоние, словно от гнилого мяса.
— Тенистый приют впервые открыли после войны, — пояснила Кася. — Тогда многие дети осиротели, и заботиться о них стало некому. Сейчас здесь живут дети с разными болезнями — от муковисцедоза и ДЦП до синдрома Дауна. Как это называется? Свалка мусора, дети, которые никому не нужны.
— Их кто-нибудь лечит? — спросила Грейс.
Гжегож с горечью усмехнулся.
— Лечит? Вы имеете в виду терапию? Никто не хочет их даже мыть, переодевать и кормить. Никто с ними даже не разговаривает. Этих детей просто забыли. Им живется хуже, чем сиротам. Им даже хуже, чем мертвым.
Пока они говорили, из одной из боковых комнат возникла девочка лет семи, безмолвная, как воспоминание. Она осторожно подошла и, остановившись всего в метре от них, прислушалась. Ужасно худая, с прямыми каштановыми волосами и огромными карими глазами. На ней был черный спортивный костюм на пару размеров больше и испачканные красные тапки, ставшие почти серыми.
В руках она сжимала куклу. У той была фарфоровая голова, безумная копна белых волос и — странное, но красивое лицо. Обычно взгляд кукол кажется пустым и бессмысленным, но эта смотрела ясно и проницательно, будто была живой, но слишком рассудительной, чтобы позволить кому-нибудь об этом догадаться.
— Как тебя зовут, милая? — спросила Грейс у девочки.
При этом она сняла свою «Фуджи» с плеча и убрала крышку с объектива. Она мгновенно поняла, почему Кася хотела, чтобы она поснимала здесь. Детское страдание нельзя было показать нагляднее. Все оно было здесь — в глазах этой девочки. Одиночество, нескончаемый голод, недоумение от того, что ее никто не любил.
Вероника попыталась положить руку девочке на плечи, но та отпрянула от нее.
— Это Габриэла. Скажи людям «dobry wieczór», Габриэла.
